Работая над темой Тулона, Антокольский наверняка и думать не думал о том, как формировалась у Лермонтова тема Бородина, — упаси меня бог от прямолинейных аналогий и рискованных уподоблений! Но поиски в том и другом случае шли примерно в одинаковом направлении. Антокольский тоже изгонял «отголоски одической выспренности», «условно-архаическую риторику». Кроме того, — кто знает? — найденная им форма баллады-монолога, возможно, была в известной степени подсказана «разговорной солдатской речью» Лермонтова.
Свою первую книжку, вышедшую во время войны, Антокольский открыл стихотворением «Мой сын». Я уже говорил, что такое название мы находим и в «Больших расстояниях».
В старом стихотворении перед нами образ «худого подростка», стоящего на пороге жизни:
Сын — это юность, поднимающаяся к жизни. В нем спят «кузнец, художник, рыцарь». Это начало всех начал, утро творчества, рассвет, который торопится стать полднем. «О молодость! Повремени!» — как бы заклинает поэт.
Пройдет несколько лет, начнется война, и отец, провожая единственного сына в армию, с грустью скажет: «Ты мог бы стать художником». Теперь сын — это молодость, идущая на смертный бой и не помышляющая ни о какой другой судьбе: «Лети. Будь счастлив. Если бы ты не был самим собою, — я не мог бы жить».
В книжку «Железо и огонь» Антокольский включил адресованные сыну «Письма в Среднюю Азию». Одним из них стало уже известное нам стихотворение «Мой сын». Другое начиналось так: «Сын. Комсомолец. Школьник. Человек. Вступаешь ты в железный, грозный век...». Заканчивалось оно также обращением к сыну: «Курчавый мальчик с доброю улыбкой, как мне представить в путанице зыбкой тебя — в пилотке, с бритой головой?»
Но этим письмам не суждено было дойти до адресата.
В той самой книжке, куда они вошли, вместо титульного листа появилось посвящение, вставленное в последний момент: «Светлой памяти моего сына младшего лейтенанта Владимира Павловича Антокольского».
Как же это случилось?
«Все происходило точно так, как написано в поэме о нем», — говорит Антокольский в своей автобиографии.
Поэма «Сын» занимает в жизни и творчестве Антокольского такое место, что мне хочется несколько подробнее остановиться на том, как она создавалась, в какой-то мере раскрыть ее творческую историю. Но прежде я должен сделать маленькое отступление.
Когда в связи с работой над этим очерком мы с Павлом Григорьевичем стали встречаться, я первым делом спросил, в каком состоянии его архив. Павел Григорьевич ответил, что архив обширен, но не разобран и не упорядочен. С особенным огорчением рассказал он о том, что потерян ключ от небольшого кованого ларца, где хранятся материалы, связанные с жизнью и смертью его сына, а также с поэмой о нем.
В свое время — скорей всего, в 1945 году — Антокольский запер ларец и решил, что до конца жизни не откроет его и, может быть, даже завещает, чтобы после его смерти ларец еще какое-то время оставался закрытым. Связка с ключами, где был и ключ от ларца, всегда находилась на виду и лежала под руками. Но в 1956 году связка пропала. Найти ее так и не удалось. Много лет к ларцу никто не прикасался. Хозяин не делал этого сам и другим не позволял. Не раз к Антокольскому обращались с просьбами опубликовать те или иные материалы, связанные с поэмой «Сын», но Павел Григорьевич каждый раз наотрез отказывался. То, что связка ключей пропала, служило удобным предлогом для прекращения дальнейших переговоров...
При каждом свидании с Антокольским я спрашивал о заветном ларце. Новые поиски ключей ни к чему не привели. Но я не терял надежды и всякий раз заводил разговор на эту тему.
Однажды, когда я опять пришел к Антокольскому, Павел Григорьевич встретил меня, как всегда, в прихожей, но я невольно почувствовал, что он чем-то взволнован.
— У меня хорошая новость, — коротко сказал он.
— Ларец? — спросил я.
— Он самый, — подтвердил Антокольский и указал на стол.
Ларец стоял на обычном месте, но крышка его была откинута.
Оказалось, что накануне Павел Григорьевич съездил в слесарную мастерскую, где ему в конце концов подобрали ключ.
Я остался наедине с ларцом. То, что в нем хранилось, превзошло все мои ожидания. Передо мной от начала до конца прошла восемнадцатилетняя жизнь Володи Антокольского. Я стал свидетелем того, как он учился, рос, как погиб на войне, как возникала и писалась посвященная ему поэма. Все, что я нашел в ларце, дышало неподдельной правдой жизни и смерти, породившей такую же неподдельную правду искусства.