Я уже сказал, что посвященный сыну дневник Антокольского заканчивается первым наброском поэмы, и процитировал его первую строфу. Впрочем, вряд ли можно назвать это наброском всей поэмы в целом — здесь всего около сорока строф, если не считать приведенного полностью раннего стихотворения «На рождение младенца» («Будь смелым и добрым. Ты входишь, как в дом, во вселенную в гости» и т. д.). Многое отсюда было включено в окончательный текст поэмы. В частности, здесь уже почти полностью намечена восьмая глава: «Что слезы! Дождь над выжженной пустыней...» Но многое было отброшено и осталось в черновиках. Такова, например, сцена, где отец узнает о рождении сына:
Здесь и приводилось стихотворение «На рождение младенца».
В окончательный текст поэмы отсюда перешла лишь одна, да и то сильно исправленная, строфа:
Так или иначе, работа над поэмой о сыне началась тотчас после смерти Володи — летом 1942 года.
Осенью Антокольский вновь колесил с бывшим колхозным театром по фронтовым дорогам Подмосковья. Клин, Калуга, Малоярославец... Ночуя в землянках и опустевших, полуразрушенных избах, когда усталые актеры спали вповалку мертвым сном, Антокольский писал свою поэму. Ее нельзя было не написать. Она стала для него внутренней необходимостью. В ней он видел смысл своего существования, своей жизни на земле.
Возвращаясь в Москву, он вез с собой восемь глав из задуманных десяти.
В 1943 году поэма была напечатана сначала в одном из февральских номеров журнала «Смена», а затем — полностью — в июльско-августовской книге журнала «Знамя».
Когда мы думаем о поэзии Отечественной войны, мы вспоминаем мудрый народный эпос Твардовского, солдатскую лирику Симонова, трагическую и гордую патетику Берггольц. Рядом с «Василием Теркиным» и ленинградскими поэмами Берггольц в нашей памяти тотчас возникают и «Пулковский меридиан» Инбер, и «Зоя» Алигер, и, конечно, «Сын» Антокольского.
В начале 1943 года в затемненной Москве почти неделю работало совещание писателей, посвященное советской литературе Отечественной войны. Выступил на совещании и Антокольский. Речь его, опубликованная газетой «Литература и искусство», была озаглавлена «Чувство истории».
Это чувство, владевшее им всегда, соединилось в военные годы с высоким пониманием трагического, которое также всегда было ему свойственно и приобрело особый смысл во время великой войны.
«Война, — говорил в своей речи Антокольский, — это трагедия, и участие в ней человека тоже трагично. Между трагедией и боевым эпизодом бездна. Боевой эпизод умещается в газетной заметке. Трагедия еще не умещается в нашем искусстве, но должна уместиться в нем».
И дальше: «Война — это школа страдания. Такой же школой всегда были и будут трагедия и трагическое в искусстве. Поэтому во весь размах должна прозвучать скорбь о погибшем. Во весь рост выпрямившейся, побеждающей, предельно напряженной души. Со всей пронзительной надеждой на победу».
В «Сыне» воплотилось высокое понимание трагического, всегда сопутствовавшее автору «Робеспьера и Горгоны», «Коммуны 1871 года», «Франсуа Вийона».
Трагическое неизменно влекло к себе Антокольского и в юности, когда он только начинал жить стихом, и позже, когда он увидел послевоенную Европу, и в годы, когда он всматривался в жизнь Вийона, в участь Робеспьера, в судьбу Коммуны, и, наконец, во время Отечественной войны.
Война неизбежно связана с горькими и невозвратимыми утратами. Страстное желание оплакать павших, воскресить их в образах искусства, дать им новую, на этот раз бесконечную, жизнь становится во время войны поистине общественной потребностью.
Этой потребности отвечали такие выдающиеся произведения советской литературы, как «Молодая гвардия» А. Фадеева или «Зоя» М. Алигер.
«Вот — прими печаль мою и слезы, реквием несовершенный мой», — писала Берггольц, оплакивая вместе с незнакомой девочкой гибель ее брата, павшего на Вороньей горе под Ленинградом.