«Сын» — тоже реквием, может быть, самый пронзительный из всех, созданных советской поэзией за военные годы.
Поэма начинается прямым и очень личным обращением к сыну:
Щемящая сила вопроса удваивается его заведомой горькой беспомощностью. Уже следующие строки дают ответ на него, который невозможно ни предотвратить, ни смягчить: «Вова! Ты рукой не в силах двинуть, слез не в силах с личика смахнуть...» Да, не с лица, а именно с личика, — это вовсе не кажется сентиментальным, иначе сказать было нельзя.
На обращение отца сын отвечает «из дали неоглядной, из далекой дали фронтовой». Это та даль, откуда не возврашаются: «Оба мы — песчинки в мирозданье. Больше мы не встретимся с тобой».
После этого Володя воскресает в поэме.
Мальчик растет в новой Москве. Его окружает мирная жизнь — «жизнь облаков, аэродромов, комнат, оркестров, зимних вьюг и летних гроз». Ребенок, еще недавно писавший отцу, что его не пустили на «Риголетто», потому что он мал, становится юношей, полным жизненных планов: «Его мечты хватило б жизни на три и на три века — так он ждал труда».
Но вместо мирной жизни юноша сразу вступает в войну. Полный моря и солнца рассказ о том, как он купался в Крыму, как познакомился с девочкой и впервые почувствовал «жало внезапной грусти», прерывается приступом острой боли, почти отчаяния: «Сегодня нет ни девочки, ни полдня...», «Сегодня нет ни мальчика, ни Крыма...»
Чем дальше движется скорбная повесть, тем шире ее границы. Поэт вспоминает год рождения сына: «А в том году спокойном, двадцать третьем...» В том году поэт побывал в Берлине, городе, откуда впоследствии пришла смерть: «Он был набит тщеславием, как ватой, и смешан с маргарином пополам». Здесь родился и вырос ровесник сына — «Вотан по силе, Зигфрид по здоровью». Через двадцать лет он пошлет роковую пулю, но и сам погибнет в русских снегах.
Еще до войны, начиная одну из своих поэм, Антокольский писал: «Пауль Вильмерсдорф, мой давний недруг...»
Теперь он обращается к тому, кто произвел на свет и воспитал будущего убийцу: «И ты, наш давний недруг, кем бы ни был...» Какой бы личиной ни прикрывались люди типа Вильмерсдорфа, они одинаково ненавистны поэту — в них воплотился для него звериный дух фашизма. «Мой сын был комсомольцем. Твой — фашистом. Мой мальчик — человек. А твой — палач». Это противопоставление приобретает в поэме обобщающий смысл — поэт противопоставляет не только двух сыновей, но и два мира, от чьей смертельной схватки целиком зависит будущее человечества.
«Сто раз погибнув и родившись снова, мой сын зовет к ответу твоего», — после этих строк Антокольский вновь возвращается к мирным дням: «Идут года — тридцать восьмой, девятый. Зарублен рост на притолке дверной». Вот уже окончена школа. Накануне войны отец чокается с сыном в грузинском ресторане, а за окном — летняя Москва, «и камни, и фонтан у Моссовета...».
Перед сыном открыты все дороги, его ждет огромный мир творчества, любви, дружбы: «Не мальчика я вел, а полубога в открытый настежь мир».
Но праздник обрывается трагически-внезапно: «На рассвете, в четыре тридцать, началась война».
Вторая половина поэмы, где действие развивается в дни войны, написана с особенной драматической силой. Скорбь о погибшем звучит в ней действительно во весь размах, «во весь рост выпрямившейся, побеждающей, предельно напряженной души». Перед нами вновь, но уже в поэтическом преображении проходит то, что мы узнали из переписки отца с сыном, из дневниковых записей, посвященных сыну отцом.
Володя учится в Фергане, в военной школе: «Тогда он жил в республике восточной, без близких и вне дома в первый раз». Уезжает из Москвы на фронт: «Пошли мы на вокзал — таким беспечным и легким шагом, как всегда вдвоем»; «Ну, а теперь еще раз, по-мужски. — И, робко, виновато улыбаясь, он очень долго руку жмет мою...» Пишет с фронта: «Здесь, папа, замечательные люди...» Погибает в бою: «В то же мгновенье разрывная пуля, пробив губу, разорвалась во рту».
От образа сына поэт идет к образам его ровесников, ко всему его поколению. «Ты, может быть, встречался с этим рослым, веселым, смуглым школьником Москвы» — спрашивает он и тут же нетерпеливо повторяет свой вопрос:
Теперь в образе сына как бы собраны черты «всех подростков мира», борющихся против фашизма: «Уже он был жандармом схвачен в Праге, допрошен в Брюгге, в Бергене избит», «Пойдем за ним — за юношей, ведомым по черному асфальту на расстрел».