Немало труда вкладывает поэт в шестую, заключительную строфу. В карандашном наброске читаем:
Поэт перебирает несколько вариантов: «И снится, что ты еще малый ребенок», «Гуляешь и ножками топчешь босыми», «И где-нибудь ножками топчешь босыми». В машинописном тексте находим окончательную редакцию: «Мне снится, что ты еще малый ребенок, и счастлив, и ножками топчешь босыми...» Меняется и третья строка: «Ту землю, где столько лежит погребенных...»
В машинописном тексте есть одна строфа, отсутствующая в карандашном наброске. Она предшествует последней («Мне снится, что ты еще малый ребенок») и, судя по всему, призвана ее подготовить:
Однако поэт тут же вычеркивает ее.
Возможно, что работа, проделанная Антокольским над последней главой «Сына», покажется кому-нибудь не столь уж существенной и не заслуживающей рассмотрения. На мой взгляд, это не так. Напомню только одну поправку, сделанную поэтом. Сравните две строки: «И топчешь всех раньше тебя погребенных» и «Ту землю, где столько лежит погребенных». Насколько поэтичнее и попросту точнее звучат слова поэта во втором случае! Я не говорю уж о том, что из семи строф, составлявших последнюю главу в первоначальном варианте, Антокольский вычеркнул две, — стремление быть максимально кратким поучительно само по себе.
Главное в «Сыне» — непосредственная сила «неприбранного, будничного горя».
Вновь приводя эти слова, я хочу подчеркнуть, что к решению трагической темы Антокольский был подготовлен всей своей жизнью в поэзии. Скорбная повесть о сыне вряд ли приобрела бы такое звучание, если бы не то понимание трагического, которому он следовал всю жизнь.
«Многие путают трагедию и трагическое в искусстве с пессимизмом, — писал он однажды. — Вредная путаница! У трагедии нет ничего общего с пессимизмом». И еще: «Трагедия может вывернуть человека наизнанку, но человек в конечном счете поблагодарит ее за громовой урок о вечном торжестве жизни».
Этот громовой урок — не что иное, как аристотелев катарсис, который неизменно сопутствует трагическому в искусстве.
Катарсис — понятие в самой сущности своей диалектическое. В буквальном переводе это слово означает разрешение, очищение. Катарсис предполагает снятие противоположностей в некоем синтезе страдания и радости, горя и счастья, тьмы и света.
Читая эти строки Блока, нельзя не вспомнить Председателя пушкинского «Пира во время чумы» и его знаменитую песню: «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю», «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». В песне Председателя нашло свое, быть может, высшее выражение трагическое в поэзии Пушкина.
Слова Антокольского о трагическом и трагедии — не случайные и не проходные слова. В них выразилось нечто очень существенное для его писательского мировоззрения.
В статье о Блоке, рассказывая о замыслах поэта и подчеркивая, что «он весь был замыслом», Антокольский особо останавливается на одном из замыслов 1906 года, озаглавленном «Дионис Гиперборейский».
Как известно, происхождение трагедии обычно связывается с борьбой двух противоположных начал — Диониса и Аполлона. Дионис — темное начало, стихийная мощь музыки, сочетание радости и страдания. Аполлон — обратное начало, созидательное, организующее, разрешающая сила, превращение хаоса в космос, темного брожения — в светлое утверждение, в меру, форму, порядок, закон, гармонию, пластику и т. д.
Свои поиски трагедии Блок ведет именно здесь. Пусть трагический замысел на этот раз неожиданно обрывается юмористической концовкой, все равно поиски будут продолжаться, как и попытки осмыслить эти поиски, определить их характер и направление. Вспомните хотя бы выписки, которые Блок делает из «Происхождения трагедии» Ницше.