У Антокольского не было никакой охоты подводить итоги сделанному в годы войны, хотя он, как и большинство советских писателей, честно поработал во имя победы. Недостатка в собственных замыслах он не ощущал и вовсе не собирался полностью посвятить себя педагогике, как делают спортсмены, достигшие критического возраста.
Пользуясь этой аналогией, мы вправе сказать, что, став одним из ведущих поэтических тренеров страны, Антокольский не прекратил собственных выступлений и, чего почти никогда не бывает в спорте, порою перекрывал достижения своих питомцев. В этом смысле его можно сравнить с Ботвинником. Во всяком случае, его послевоенная работа в поэзии стала примером завидного долголетия...
В то же время Антокольский лучше многих других понимал, что завтрашний день нашей поэзии, наряду с оставшимися в строю старыми мастерами, будет все больше и больше определять новое поколение, формировавшееся в годы великой войны.
Со своей стороны он готов был сделать все, чтобы облегчить молодым вступление в литературу.
Что же касается его собственных замыслов, они были весьма разнообразны. Антокольский предполагал написать пьесу («Может быть, она будет трагедией, но наверняка не будет идиллией»). Кроме того, он задумал большую историко-литературную и лирико-публицистическую работу о своем «любимом поэте и мыслителе Александре Блоке».
В 1946 году вышла «Третья книга войны» — последняя военная книга Антокольского. Главный ее раздел озаглавлен «От Орла до Берлина». Сюда включены стихи, написанные после трех фронтовых поездок.
Книга вышла незадолго до пятидесятилетия ее автора. В этом возрасте человеком волей-неволей овладевают невеселые мысли.
«Что же, старость — так старость. Посмотрим, куда она гнет...» — пишет Антокольский в «Третьей книге войны». Его мысли о старости становятся особенно горькими из-за постоянной тоски по сыну: «Но далеко мой мальчик уехал, — куда не сказал». Стихотворение, которое я цитирую, малоизвестно, поэт никогда не переиздавал его. Оно проникнуто безысходной грустью, как и строки, написанные Антокольским в день победы: «Сыновья наши и братья, павшие смертью храбрых! Услышьте нас сегодня...» Что же делать, если отцу суждено было справить торжество победы на тризне единственного сына.
Пройдет какое-то время — и трагическая тема сына найдет разрешение, своего рода катарсис, в «Надписи на книге молодого».
Это стихотворение сначала называлось иначе — «Поэзия». Все оно — от начала до конца — страстный монолог, обращенный к Поэзии:
«После войны появились молодые поэты, пришедшие из армии и армией воспитанные, — писал однажды Антокольский. — Потрясающий душевный и исторический опыт стал темой их первых книг. Дружба и близость с ними сделались насущной потребностью для меня после войны».
В конце 1945 года в Москве состоялся вечер молодых поэтов. Вступительное слово сказал Павел Антокольский. Сохранилась фотография: Антокольский со своими молодыми друзьями — Ю. Друниной, В. Тушновой, В. Уриным и С. Гудзенко.
ЧЕТВЕРТАЯ ЖИЗНЬ
«МОЛНИЯМИ ФОРМУЛ И ДОГАДОК»
Почти у каждого поэта есть стихи, которые либо пишутся как программные, либо оказываются программными после того, как они написаны.
Антокольский не только пишет программные стихи, но и верстает их в своих книгах так, чтобы у читателя не оставалось на этот счет никаких сомнений. Когда они теряют для него программное значение, он либо перестает их печатать, либо переименовывает их, либо находит им более скромное место.
Так ведется у него с двадцатых годов.
Он никогда не откроет книгу и не завершит ее стихами более или менее проходными, рядовыми, не имеющими для него важного принципиального смысла.
В очень многих его книгах мы находим «Вступление» и «Заключение». Если же стихов с такими названиями не оказывается, то их роль выполняют другие, столь же программные по всему своему смыслу.
Беру наугад «Третью книгу». Она открывается «Вступлением». Здесь дано тогдашнее поэтическое кредо Антокольского:
Завершается книга разделом «Заключение», куда входят «Поэт», «Ремесло» и «Пушкин».