Особое место занимает в бельгийском цикле «Баллада-репортаж». Действие ее происходит в городе Дамме. Так же как в «Балладе о поэзии», автор оказывается в гостях, но на этот раз не у поэта, а у художника. Поэт приветствовал русских гостей «с важностью чародея и с ловкостью циркача». Может быть, поэтому общего языка с ним так и не возникло. Художник — «парень насмешливый, изяшный и расторопный» — ведет себя с гостями совсем иначе, и отношения с ним складываются другие: «Контакт сосуществования меж нами быстро возник». Но главное в балладе не это. Художник ведет гостей в госпиталь, где лечится его приятель, английский фермер. На стуле возле койки больного лежит томик Пушкина.
Этот образ проходит затем сквозь всю балладу: «Но Трубы Русской Поэзии за нами бурно трубят», «А Трубы Русской Поэзии поют в бессмертном веселье, о братстве между народами в Европе они поют», «Поют нам Трубы Поэзии в прохладных музейных залах, где пляшет старая Фландрия на брегелевском холсте», и, наконец, в заключение баллады: «А Трубы Русской Поэзии несутся за нами в звездах...»
Пушкинский томик, лежавший у постели больного английского фермера, обернулся поэтическим образом недюжинной силы. В этом емком и содержательном образе счастливо соединились и мысли о братстве европейских народов (недаром в балладе упоминается Симонов, искавший «того бельгийца-борца, что спас татарскую рукопись из камеры Маобита»), и преклонение перед могуществом русской поэтической культуры, и восторженная любовь к пушкинскому творчеству.
Впрочем, для того чтобы такой образ возник, мало просто любить Пушкина: нужно, чтобы пушкинская поэзия стала постоянной потребностью, частью души, вечным спутником жизни.
«...Каждый этап душевного роста, и в школе, и в юности, и после того, как я стал поэтом, каждый важный поворот на поэтическом пути, так или иначе связан с Пушкиным», — писал Антокольский в 1937 году, и это не просто традиционные слова, которые мог бы сказать по юбилейному поводу любой советский поэт. Образ Пушкина действительно сопровождал Антокольского на протяжении десятилетий.
Уже в «Третью книгу» были включены стихотворения «Нева» и «Пушкин». Наряду с «Поэтом» и «Ремеслом», «Пушкин» вошел в заключительный раздел книги, имевший подчеркнуто программное значение.
Уже тогда размышления о Пушкине были для Антокольского неотъемлемой составной частью его мыслей о труде поэта вообще, поэтического мировоззрения в целом. «Жизнь грозна, и прекрасна, и дразнит», «Жизнь прекрасна — и смеет шуметь, смеет быть и чумой и потопом», «Это в жизни прекрасной и грозной сила чувства и смелость ума», — в каждой из этих строк проступает нравственный идеал, исповедуемый поэтом и во многом подсказанный именно пушкинским гением.
Через десять с лишним лет в «Пушкинском годе» появились «Дорога», «Работа» и «1837—1937» (впоследствии — «Столетие» и, наконец, «Бессмертие»). Это — золотой фонд пушкинианы Антокольского. Трагический и вместе с тем полный любви к жизни, образ великого поэта дается на фоне грозных событий века: «— Значит, все-таки замысел зреет? Значит, время летит над Невой?» Оставшись наедине со свечой и гусиными перьями, Пушкин думает о приникшем к решетке Рылееве и мечтает вырвать из няниных сказок, из книг, из пурги, из глубины равелина, где томятся обреченные борцы за свободу, единственно нужное, гневное, разящее слово.
Еще через двадцать лет, в книге «Мастерская», мы прочли «Балладу о чудном мгновении» — одно из лучших стихотворений, написанных Антокольским за всю его жизнь.
В книге «О Пушкине» эта баллада соседствует с биографическим этюдом, посвященным Анне Петровне Керн. Цитируя строки из энциклопедии Брокгауза и Ефрона, взятые в качестве эпиграфа к балладе («Она умерла в глубокой бедности. По странной случайности ее гроб встретился с памятником Пушкину, который ввозили в Москву»), Антокольский замечает: «По всей видимости, это сообщение всего только недостоверная легенда». Так оно, вероятно, и есть. Ну и что из того? Легенда, пусть и вовсе недостоверная, вызвала к жизни стихотворение, полное поистине неизъяснимой поэтической прелести. Рядом с грустным образом старой барыни, дожившей свои дни в безвестности и нищете, перед нами возникает действительно отлитый из бронзы, словно сверкающий на солнце образ бессмертного поэта: «Поглядите, правнуки, точно такой он!»