Отец собирался обменять меня на власть, деньги, почести, как поступают все отцы на свете!
Я забывала свою печаль, уединяясь на стене. Теперь я жила только ради того, чтобы любоваться окрестностями. Мои глаза привыкли к бескрайнему простору и научились следить за орлом в небе и всадниками в степи. Я слушала шум ветра. Мечтала, что мои руки станут длинными-предлинными и я смогу прижать к груди землю и небо.
До нас дошли слухи о падении Маньчжурской империи. Весь дом пришёл в волнение. Мой отец очнулся от опиумного дурмана и заговорил о поездке в Пекин, дабы убедиться, что варваров действительно прогнали. Возможно, нас ждал переезд. Мне не терпелось познакомиться со столицей. Новость отложила свадьбу, но вскоре до нас дошли другие слухи. Говорили, что в Пекине провозгласили Республику во главе с президентом, но она тут же пала. На трон взошёл один из военачальников, провозгласивший себя императором. Его правление продлилось всего сто дней, после чего снова была провозглашена Республика. В стране разгорался пожар войны, хищники убивали друг друга, сражаясь за президентское кресло. Вскоре всё совсем запуталось: военные действия прекратились, но имени победителя никто не знал. Восторги угасли, и жизнь вошла в привычную колею.
Наш шестнадцатый день рождения был отпразднован с большой пышностью. Три дня у нас выступали артисты оперетты. После представления я пригласила к себе певиц.
Из их рассказов выходило, что мир за стенами нашего дома сильно изменился. Женщины стали одеваться совершенно иначе. В моду вошли шёлковые куртки с воротником-стойкой и брюки с вышитыми отворотами. Самые смелые кокетки предпочитали обтягивающие маньчжурские платья без рукавов с разрезом до самого бедра. В городе больше не бинтовали ноги. Говорили об общественной школе. По вечерам в больших отелях давали балы, на которых играли европейскую музыку. Китаянки одевались, как белые женщины: носили жемчуг и расшитые бриллиантами платья до колен. Напудрив шею, спину, руки и грудь, они кружились в танце, обутые в атласные туфельки на высоких каблуках. Певицы рассказывали о пароходах, железных дорогах и автомобилях. Я слушала их, вытаращив от изумления глаза: получалось, что в нашем доме время остановилось.
— Так вы видели столицу? — стараясь скрыть любопытство, спрашивала я.
Девушки в ответ качали головами.
Пекин далеко, очень далеко, на севере, за облаками, за Голубой рекой, за Жёлтой рекой.
После дня рождения я решилась бежать из дома, но не умела ездить верхом и не знала, где pi как перейти преграждающие путь к свободе горы. Я заплачу проводнику. Украду одежду Чунь И и выдам себя за мальчика. Натолкаю в сапоги тряпок и ваты, как сделал Мулан, чтобы отправиться на войну. Я буду путешествовать, как дедушка, которого я никогда не знала. Научусь скакать на лошади и владеть саблей. Пересеку равнину и пустыню, взойду на самые высокие вершины, где стоят самые знаменитые храмы, увижу бурные реки, крутые скалы и древние развалины. Я доберусь до столицы, поселюсь в старом квартале и заживу праздно и весело. Время от времени меня будет одолевать тоска по родине, и тогда я стану смотреть на запад, туда, где садится солнце, в тот час, когда Батюшка уединялся в курильне, а Чунь И мчался по степи, спеша вернуться домой. И моё сердце переполнят любовь, печаль и блаженство. Наверное, это и есть жизнь?
Третья наложница неустанно преследовала моего брата. После занятий он всякий раз замечал эту женщину в саду. Её платье было красивей живых цветов, а веер напоминал порхающую бабочку. Они то и дело сталкивались на галерее, она поджидала Чунь И, стоя у перил, но заговаривала с ним лишь для того, чтобы сделать замечание: «Какой ты грязный! Как плохо ты одет! У тебя лицо загорело, как у пастуха!» Она втыкала в причёску цветки жасмина, а когда обмахивалась веером, рукав платья соскальзывал к плечу, обнажая тонкое запястье. Чунь И краснел, а она смеялась.
Когда мой брат приходил в покои Матушки, он нередко заставал там третью наложницу. Она вела беседу, пила чай и выглядела серьёзной и застенчивой. Чунь И принуждён был низко кланяться и называть её «Матушка». В дни пиров или больших праздников женщина ластилась к нашему отцу, смешила нашу мать, хвалила меня, но никогда не смотрела в сторону Чунь И.
Он злился и обдумывал месть. Подложить дохлую крысу в постель было бы слишком по-детски. Нарядиться призраком — слишком банально. Одна странная идея неотступно преследовала его: подсмотреть, как она купается.
Он увидит её обнажённой, а сам останется незамеченным.
Женщина, которая не убереглась от чужих глаз, покрывает себя позором, третья наложница будет опозорена вдвойне, ибо останется в неведении. Утратить достоинство, не ведая того, — для женщины нет унижения хуже! Третья наложница станет для Чунь И нечистой, и все её подстрекательства и насмешки утратят над ним власть.
Его план казался дерзким и безумным, но мой брат был необычным юношей, риск всегда возбуждал его.
Одним прекрасным тёплым днём брату предоставился шанс осуществить свой план. Слуги на кухне грели воду в огромном чане. Чунь И, повсюду совавший свой нос, спросил, для кого она, и ему ответили — для третьей наложницы. В час послеобеденного отдыха две крепкие служанки пришли за деревянной лоханью с водой для купания. Чунь И дождался, когда они выйдут, и на цыпочках прокрался в покои наложницы. Он прошёл через три комнаты, никого не встретив.
Жара становилась непереносимой. Воздух был пропитан запахом сандала и мускуса.
Чунь И наткнулся на запертую дверь, за которой слышался плеск воды. Он осторожно приподнял шёлковый полог и услышал, как третья наложница велит прислужнице потереть ей спину. Он собирался проделать дырочку в рисовой бумаге, чтобы было удобней подглядывать, и тут она принялась стонать от удовольствия. У Чунь И мурашки побежали по коже от её коротких прерывистых вздохов. Он стоял, застыв, как пьяный, как безумный, как умирающий от жажды и жара, и не мог шевельнуться.
Внезапно прогремел гром. Чунь И убежал. На улице, глотнув свежего воздуха, он понял, что принял за раскат грома бой часов.
Он долго блуждал по саду. Кровь стучала в висках, его обуревали незнакомые, неописуемые желания, но буря не разразилась. Чунь И показалось, что он сходит с ума.
Он случайно остановился у круглой двери, выходившей на цветущий двор, понял, что это покои первой наложницы, и вошёл, чтобы совладать с собой.
Женщине было столько же лет, сколько нашей матери, потому она так и нравилась Чунь И. Она умела терпеливо и внимательно слушать, и братец время от времени поверял ей свои обиды и мечты. После тридцати она растолстела и теперь страдала одышкой. Чунь И жалел её.
Она только что пробудилась от сна. Выбившаяся из-под чепца прядь волос падала на плечо. Чунь И заметил, что она хороша, как никогда, и что лицо её сияет нежностью и добротой.
Она пригласила его в гостиную, предложила чашку чая и участливо спросила, отчего он так бледен. Чунь И не ответил.
Она улыбнулась и сменила тему, поинтересовавшись его успехами в учёбе и на охоте, а потом предложила партию в шахматы. Игра отвлекла Чунь И, он забыл о случившемся, развеселился и с удовольствием посвятил её в подробности последней соколиной охоты.
Прислужницы удалились. Игра становилась всё острее, и соперники прекратили разговор. Тишину нарушал только сухой стук фигур о доску. Первая наложница опиралась подбородком о ладонь, и Чунь И заметил у неё на большом пальце кольцо с агатом. Руки женщины были безукоризненно белыми. Воротничок шёлковой рубашки плотно облегал шею и округлые плечи. Внезапно кровь ударила брату в голову, и он коснулся рукой её груди.
Наложница вздрогнула и со словами мягкой укоризны отвела его ладонь.
Они продолжили игру, но Чунь И мог думать лишь о нежной женской плоти и повторил попытку, на сей раз — более решительно. Жар её кожи обжёг ему ладонь.
Она встала, порываясь уйти, но Чунь И задержал её. Сдавленным голосом она сказала, что он лишился рассудка и что их могут увидеть. Дрожа всем телом, он заключил её в объятия.