Второе письмо Бродского Аксенову было написано спустя семь лет, после его отрицательного отзыва об «Ожоге», 28 октября 1984 года. В нем он сообщал Аксенову, что встречался с Эллендеей Проффер в Анн-Арборе и узнал от нее, что Аксенов считает его «своим большим недругом», человеком, «задержавшим его карьеру на Западе на три года». И Бродский в этом письме попытался не то чтобы оправдаться (виноватым он себя не считал), но разъяснить свою позицию. Ему претило, что кто-то считает его убежденным недоброжелателем. Письмо возмутило Аксенова, его ответ был очень резким. Это был полный разрыв.
Письмо Василия Аксенова Иосифу Бродскому от 7 ноября 1984 года:
«Любезнейший Иосиф!
Получил твое письмо. Вижу, что ты со времен нашей парижской переписки осенью 1977 года мало в чем прибавил, разве что, прости, в наглости. Ты говоришь о вымышленных тобой предметах с какой-то априорной высоты – о каких-то идиотских „квотах“[36] для русской литературы в Америке (кстати, для какой же книги ты расчищал дорогу в рамках этой „квоты“?), о „профессиональной неуверенности“, о „крахе“, выражаешь тревогу по поводу моей „литературной судьбы“[37]. Помилуй, любезнейший, ведь ты же пишешь не одному из своих „группи“, а одному из тех, кто не так уж высоко тебя ставит как поэта и еще ниже как знатока литературы.
Если же вспомнить о внелитературных привязанностях – Петербург, молодые годы, выпитые вместе поллитры и тот же попугай гвинейский[38], много раз помянутый, – то моя к тебе давно уж испарилась при беглых встречах с примерами твоей (не только в отношении меня) наглости.
Не очень-то понимаю, чем вызвано это письмо. Как будто ты до недавнего разговора с Эллендеей не знал, что я думаю о твоей в отношении моего романа активности или, если принять во внимание твои отговорки, твоей „неофициальной активности“.
Перекидка на какого-то „Барыша“[39](с трудом догадался, что речь идет о Барышникове) звучит вполне дико.
Что за вздор ты несешь о своих хлопотах за меня в Колумбийском университете? Я сам из-за нежелания жить в Нью-Йорке отказался от их предложения, которое они мне сделали не только без твоего попечительства, но и вопреки маленькому дерьмецу, которое ты им про меня подбросил. Среда, в которой мы находимся и в которой, увы, мне иногда приходится с тобой соприкасаться, довольно тесная – все постепенно выясняется, а то, что еще не выяснено, будет выяснено позже, но мне на это в высшей степени наплевать.
У Майи[40] к тебе нет никакого особого предубеждения, за исключением только того, что всякая женщина испытывает в адрес персоны, сделавшей ее близкому пакость. ОК, будем считать небольшую пакость.
Твоя оценочная деятельность, Иосиф (как в рамках этой твоей „квоты“, так и за ее пределами), меня всегда при случайных с ней встречах восхищает своим глухоманным вздором. Подумал бы ты лучше о своем собственном шарабане, что буксует уже много лет с унылым скрипом. Ведь ты же далеко не гигант ни русской, ни английской словесности[41].
Я этого маленького нью-йоркского секрета стараюсь не разглашать и никогда ни в одном издательстве еще не выразил своего мнения о твоих поэмах или о несусветном сочинении „Мрамор“[42]. Уклоняюсь, хотя бы потому, что мы с тобой такие сильные получились не-друзья.
Всего хорошего.
Ты бы лучше не ссылался на Карла. Я тоже с ним беседовал о современной литературе и хорошо помню, что он говорил и что он писал»[43].
Прочитав это письмо, Бенедикт Сарнов откликнулся на него статьей, в которой содержится неожиданный на первый взгляд вывод: и в эмиграции перед писателем, желающим опубликовать свое сочинение, нередко воздвигаются такие же препоны, как и в социалистическом отечестве, правда, причинами этого становятся не идеологические соображения, а соображения сугубо личные.
Из статьи Бенедикта Сарнова:
«Коллизия эта (конфликт Аксенова с Бродским. – В. Е.) в свое время стала одним из сюжетных мотивов романа Аксенова „Скажи изюм“. И читателям, сразу узнавшим прототипов тех, легко узнаваемых аксеновских персонажей (особенно одного из них), вполне могло показаться, – а многим наверняка и показалось, – что продиктована она была только лишь личной обидой, неудержимым стремлением автора хотя бы вот так, на бумаге, свести счеты с бывшим товарищем, нанесшим ему неожиданный предательский удар в спину.
36
Объясняя причину своего отрицательного отзыва об «Ожоге», Бродский писал в упомянутом письме: «Единственный повод у тебя иметь на меня зуб – это та история с „Ожогом“, хотя и это, с моей точки зрения, поводом быть не может, во всяком случае, не должно. Думаю, и тебе нравится далеко не все из того, что тебе доводилось читать, кем бы это ни было написано. Дело, разумеется, в обстоятельствах и в тех, в чьем присутствии человек выражает свое мнение. Но даже если бы меня и официально попросили бы высказать свое, я бы сказал то, что думаю. Особенно учитывая обстоятельства, т. е. тот факт, что русская литература здесь, в Штатах, существует примерно на тех же правах нац. меньшинства, что и штатская литература – в отечестве. Никто меня не просил рекомендовать или не рекомендовать „Ожог“ к публикации. Если бы спросили, я бы ответил отрицательно: именно в силу обстоятельств, именно потому, что всякая неудача подрывает авторитет не столько рекомендателя, сколько самой литературы – следующую книжку, может быть, даже лучшую, чем та, что потерпела неудачу, пробить будет труднее. Квота имеет обыкновение сокращаться, а не расширяться».
37
Аксенов имеет в виду следующее место из письма Бродского: «Даже если учесть, что мое отношение к „Ожогу“ не изменилось, даже если добавить к этому, что я и от „Острова“ не в восторге, у тебя нет никаких оснований для тех умозаключений, которые ты изложил Эллендее. Если говорить о чувстве, которое твоя литературная судьба (карьера, если угодно) у меня вызывает, то это, скорее всего, тревога, которую разделял и Карл (Проффер. –
38
У Бродского в письме читаем: «Повторяю, мое отношение к тебе не изменилось ни на йоту с той белой ночи с попугаем». См. выше извлечение из воспоминаний Марка Розовского.
39
Барышников упоминается Бродским в следующем контексте: «Я попросил дать мне почитать („Ожог“. –
40
В своем письме Бродский написал: «Я понятия не имею, откуда у тебя это убеждение, будто я ставлю тебе палки в колеса. Милка (Лось, советская эмигрантка, бывшая жена драматурга Юлия Эдлиса. –
41
Весь тон письма, особенно это место, чрезвычайно нехарактерны для Аксенова, умевшего быть снисходительным и терпимым. Настолько велика была его обида на бывшего друга. Как рассказал Анатолий Гладилин, когда Бродский умер, Аксенов был глубоко потрясен его кончиной. Конечно же он знал ему истинную цену.