— Ваша милость, Пётр Иванович, ты сегодня главный из воевод. На тебя у бояр вся надёжа. Расстарайся, будь ласков. А уж мы о твоих трудах царю-батюшке в Амстердам отпишем. Ты так про то и знай.
— Государю Петру Алексеевичу я верный слуга и генерал. Моё слово и дело за царя всегда твёрдо...
Гордон привык реально смотреть на вещи, и особенно на военные опасности. Но генерал, успокоив как мог Ромодановского, постарался принять меры предосторожности, имея опыт усмирения Медного бунта. Он отправился в Бутырский полк, проверил наличие людей, усилил караулы и остался ночевать в Бутырках. Там всю ночь на въездах горели костры и стояли усиленные посты хмурых солдат, имевших при себе ружья с багинетами и полные лядунки патронов.
Князь-кесарь Фёдор Юрьевич в тревоге объехал потешные и солдатские полки. Но повсюду было тихо. Набата не слышалось, бродяг на улицах не виделось. У приказных изб стрелецких полков никто не толпился, не лаялся на боярство. Сторожа на рынках сказывали, что никто закрытые на замок купеческие лавки не ломал и не грабил.
4 апреля конфликт с явившимися в Москву стрельцами был улажен. Солдаты Семёновского полка (человек сто) и посадские люди-охотники из купечества, вооружённые кольями, «выбили» беглецов из их домов в стрелецких слободах и выдворили с миром из столицы. Брали стрельцов поодиночке, ломая ворота в их домах. Те не сопротивлялись, говоря:
— Чего шумите, семёновцы. Мы и сами уйдём из Москвы на литовский рубеж. Мы люди служивые...
Они уходили действительно с миром, если не считать двух отчаянных голов, которые вздумали отбиваться у себя дома от семёновцев и купеческих недорослей ножами. Да и к тому же они «кричали ясаком» — то есть призывали своих товарищей и соседей к бунту. Один из них был так избит посадскими людьми, что вскоре умер, второго бояре быстро приговорили к ссылке в Даурские остроги. Были допрошены с пыткой и бунтовавшие в Стрелецком приказе стрельцы Чурин и Наумов, которых также приговорили к ссылке в Сибирь.
Когда об этом узнал Гордон, то с усмешкой сказал боярам, впавшим в «бабий страх»:
— Это не есть солдатский бунт. Дело не дошло даже до драки с кремлёвской стражей. Успокойтесь, господа сенаторы. В Москве второго Медного бунта не будет.
Стрельцы уходили в Великие Луки с оружием, чем-то ободрённые. Эта странная бодрость пугала столичных сановников. Настроение беглых стрельцов определял ответ царевны Софьи Алексеевны, который они смогли получить из Новодевичьего монастыря:
«Стрельцы! Вестно мне учинилось, что из ваших полков приходило в Москву малое число. И вам быть в Москве всем четырём полкам и стать под Девичьем монастырём табором, и бить челом мне, чтоб идти мне к Москве против прежнего на державство. А если солдаты, кои стоят у монастыря, к Москве отпускать бы не стали, — с ними вам управиться, их побить и к Москве нам быть. А кто б ни стал пускать, — с людьми, али с солдаты, — и вам чинить с ними бой».
Так что для опасений у князя-кесаря были основания. Он лучше шотландца знал, откуда подул по Москве ветер.
Ромодановский отправил из столицы в далёкий Амстердам специального гонца с письмом для царя. О событиях в Москве он писал следующее:
«Известно тебе, господине буди, которые стрелецкие 5 полкоф были на Луках Великих с князем Михайлом Рамодановским, и из тех полкоф побежали в розных числех и явились многие на Москве в Стрелецком приказе в розых же числех 40 человек и били челом винами своими о побеге своём и побежали де ани от таго, что хлеб дорок. И князь Иван Борисовичь в Стрелецком приказе сказал стрелцам указ, чтоб ане по прежнему государеву указу в те полки шли. И они сказали князь Ивану Борисовичи), что итить готовы и выдал бы стрелцам на те месяцы, на которые не дано стрелцам хлеба, денгами. И им на те месяцы и выдали денгами. (И) после таво показали стрелцы упрямство и дурость перед князем Иваном Барисовичем и с Москвы итить не хатели до прасу(хи), а такую дурость и невежества перед ними (объя)вили и в том подленно хател писать к милости вашей сам князь Иван Барисовичь...
Прислал ка мне князь Иван Барисовичь с ведамастью (ап)реля против четвёртава числа часа в оддачу (часов дневных, что) хотят стрелцы итить в горат и бить в кала(кола) у церквей. И я по тем вестям велел тотчас (полк)и собрать Преображенский и Семёнофский и Лафертав и, собраф, для опасения послал полуполковника князь Никиту Репнина в Кремль, а с ним послано солдат с семсот человек с ружьём во фчякой готовности. А Чемарса с треме ротами Семёнофскими велел абнять у всево Белава горада вората все. И после таво ат стрелцов ничево слуху никаково не бывала. А как ани невежьством гаварили, и на зафтрея князь Иван Барисовичь собрал бояр (то есть Боярскую думу) и бояром стрелецкай прихот к Москве и их невежества бояром доносил. И бояре усоветывали в сиденье и послали по меня и говарили мне, чтоб послать мне для высылки стрельцоф на службу полковника с солдаты. И я с совету их послал Ивана Чамерса с солдаты, а с ним послал солдат с шесьсот человек и велел сказать стрелцом государев указ, чтоб ани шли на службу у Тр...цы по прежнему государеву указу, где хто в каторых полкех был.
И стрелцы сказали ему, Чамарсу, что мы иттить на службу гатовы; и пошли на зафтрея, каторые были на Луках Вели(ких) — те на Луки, а иные в Торопец, а пятого зборного полку во Брянск. А для розыску и наказанья взяты в Стрелецкий приказ ис тех стрельцоф три человека, да четвёртой стрелецкай сын. А у высылки были тут же с Чамарсам Стремяннова полка Михайла Феоктистоф с товарыщи с пол(то)раста человек. А как стрелцы пошли на службу, и без них милостию божию всё смирно».
О случившемся в столице происшествия государю в Амстердам отписали и генерал Гордон, и глава Стрелецкого приказа боярин Троекуров. Они постарались, как могли, успокоить царя-батюшку...
Казалось, что в Москве воцарился прежний покой. Шотландец командовал бутырцами, правил караульную службу в городе. Ездил в гости к людям знатным. Среди прочего посетил Амстердам — так называлась дача князя Алексея Петровича Прозоровского. Отдыхал с земляками и друзьями-кукуйцами в Марьиной роще.
В конце мая 1698 года четыре стрелецких полка были переведены из Великих Лук в город Торопец в связи с тем, что польский король собственными силами добился успокоения своевольной шляхты в Речи Посполитой, не прибегая к помощи русского царя. Теперь похода на польскую землю не ожидалось. Стрельцы теперь надеялись, что их отзовут в Москву и они увидят давно оставленные по царской воле свои семейства, начнут поправлять заброшенное хозяйство:
— Теперь по царскому слову воевать с польскими панами за их короля не надо. Он сам со своей дворней управился...
— Нечего теперь делать полкам на литовском рубеже. Разве что штаны протирать по мужицким избам на лавках...
— Братцы! Как домой в наши слободы хочется. Затосковались мы по семьям нашим...
— Ещё как. А в хозяйствах — полная разруха. Разве бабы с ним одни справятся? В кой век это было видано...
Однако 2 июня из Разрядного приказа на порубежье пришёл строгий приказ: стрелецким полкам остаться на западной границе, встав на постой в укреплённых городах Вязьме, Белой, Ржеве и Дорогобуже. Уж такого в полках никак не ожидали.
Стрельцы не подчинились приказу. Кроме того, в нём требовалось отправить в ссылку на вечное поселение в украинские города семьи тех стрельцов, которые «бегали» в Москву. А таковых набиралось ни много ни мало, а целых 145 человек. Полковые командиры были низложены, вместо них назначили выборных. Были созданы, говоря современным языком, полковые комитеты, по четыре человека выборных из «своей братьи». Такую воинскую власть знавало только казачество в вольных разбойных ватагах на Волге, Дону, сибирских реках.
Были обобщены полковые припасы, подъёмные или обозные лошади, полковая казна. В полках не стало денщиков и караульщиков. Исчезла дисциплина. Стрелецкие сотни потеряли прежнюю стройность, напоминая теперь больше толпы единообразно вооружённых людей в одинакового цвета шапках, кафтанах и сапогах.
Офицеры с полковниками таким образом остались не у дел. У некоторых, строптивых, отобрали сабли. «Опальные» полковые начальники поспешили послать гонцов — четырёх капитанов в столицу с сообщением о бунте рядовых стрельцов с письменными донесениями и словесным подтверждением. И с оправданием собственного поведения в ходе происшедшего бунта.