«Князь Репнин... у которого под влиянием какого-то сильного душевного потрясения помутился рассудок, дерзко напал со своими слугами на городской караул. Когда князь намеревался схватить знамя, то знаменосец поступил очень похвально, именно он ударил Репнина древком; очень много других лиц во взаимной борьбе получили раны».
Пётр отвечал на гордоновские письма регулярно, сообщая наставнику все важнейшие новости. Так, в письме из Таганрога от 18 июля царь уведомляет его о выходе кораблей в море и совершенном плавании.
Это письмо принесло немало радости шотландцу. Он сразу же отписывает в Таганрог ответные слова:
«Моё сердце великий Командир (на голландском), письма от милости твоей я принел, а что кораблей вышли и дела ваши морское в путь идёт, велми утешаюся. Подай Господь Бог, чтобы всё твоё намерение и дела к доброму завещанию пришли бы».
Далее в том письме следуют сообщения последних московских новостей, до которых Пётр, как известно, был охоч. Особенно до дел «огненных», пожарных:
«В десятом часу в Белом городе... выгорел Пушечный двор и от Неглинны до Поганова пруда, от Миколы Столба вниз по Китаю; а Китай чуть не весь выгорел».
Это письмо было написано под диктовку больного по-русски, за исключением концовки на голландском языке. Её Патрик Гордон вывел собственноручно. Такие письма действовали на Петра несколько удручающе — он понимал без лишних слов, что жизненный родник его старшего товарища, любимого им ещё с времён потешных игр, иссякает.
Всё же временами престарелый Гордон пересиливал болезнь и вставал на ноги. В июле он даже принял приглашение ближнего боярина Льва Кирилловича Нарышкина побывать у него на обеде в подмосковном имении Фили, куда хозяином было приглашено немало почётных гостей, в том числе и иностранцев — служилых наёмников и дипломатов.
Однако в нарышкинских Филях Пётр Иванович едва не стал виной серьёзного дипломатического скандала. Секретарь австрийского посольства Иоганн Корб так описывает события того застольного дня:
«Знаменитое поместье первого министра и боярина господина Льва Кирилловича Нарышкина, по имени Фили, отстоит только на семь вёрст от Москвы. Боярин уже несколько дней тому назад пригласил господина посла на обед, который приготовлен был там же с большой роскошью...
Г. послу надлежало свернуть с столбовой дороги со всею своею свитою в сопровождении представителей иностранных государей и очень многих офицеров царской службы. При въезде в имение, где было очень много гостей из немцев (то есть любых иностранцев), нам выказали столько учтивости, что каждый хотел присвоить себе на этом поприще пальму первенства. Повсюду мы видели изъявление дружеских чувств, очень многие соперничали между собою, желая возможно правдивее доказать нам бескорыстие своей привязанности. Наконец, всеобщее внимание привлечено было столами, уставленными богатыми яствами.
Кроме первого министра и его родственника, а также обычного нашего переводчика г. Шверенберга (Тяжкогорского), не было ни одного русского гостя, но место их в обилии заступали немцы. После господина цесарского посла сидели в таком порядке: датский посол, генерал де Гордон, бранденбургский резидент, Адам Вейд, цесарский пушечного дела полковник де Граге, полковник Яков Гордон, полковник Ачентон, цесарский миссионер Иоанн Берула, царский врач Карбонари, купец католик Гваскони, купцы не католики: Вольф, Бранд и Липе; вперемежку с ними тут же восемь чиновников цесарского посла.
Обед устроен был почти с царственною роскошью; приготовлен он был не на русский лад, а хорошо приспособлен к немецкому вкусу. Кушанья были в редком изобилии; золотая и серебряная посуда отличалась высокой ценностью; на столе стояли разнообразные наилучшие напитки — всё это свидетельствовало о кровном родстве хозяина с царём.
После окончания обеда стали состязаться в стрельбе из лука; никто не мог отговориться от этого ссылкой на иностранный обычай или на неопытность в непривычном деле. Лист бумаги, воткнутый в землю, служил мишенью; первый министр неоднократно пробивал его посредине при всеобщих рукоплесканиях. Проливный дождь помешал нам в этом приятнейшем занятии, и мы снова удалились в боярские покои.
Нарышкин взял за руку цесарского посла и отвёл его в спальню своей жены, чтобы исполнить там обряд их взаимных приветствий. У русских нет иного способа, чтобы выразить своё особенное уважение: наивысшего почёта удостаивается тот, кого муж с отменной вежливостью приглашает поцеловать его жену и выпить из её рук глоток водки».
Боярин Лев Кириллович Нарышкин подарил послу Священной Римской империи Христофору Игнатию Гвариенту роскошный подарок — соболиную шубу. Однако такой подарок был не бескорыстен, и цесарец об этом хорошо знал. Хозяин Филей давно мечтал и особо не скрывал этого получить от посла австрийского императора карету. Подобно той, которая в своё время была получена фаворитом правительницы царевны Софьи князем и боярином Василием Васильевичем Голицыным четырнадцать лет тому назад.
Однако затем последовал инцидент среди нарышкинских гостей, который омрачил отношения боярина с Гвариентом. И виной тому стал не кто иной, как престарелый генерал Пётр Иванович Гордон, поступивший совсем по-стариковски. Корб пишет, что из Филей Лев Кириллович Нарышкин пожелал отвезти именитых гостей:
«В другое своё имение, удалённое на две версты от настоящего, и с этой пригласил его (Гвариента) в свою карету, а генерал Гордон уже ранее занял там первое место. Однако Нарышкин заслуживает скорее сожаления за свою простоватость, чем порицания за хитрость. Поэтому он совершенно растерялся при следующем замечании цесарского посла:
— Вы ставите цесарского посла ниже генерала Гордона.
В то время как Нарышкин старался как-нибудь выйти из затруднения, цесарский посол сел в собственный экипаж и поехал в нём с прочими в имение. Нарышкин принял там гостей с отменной вежливостью, показывал им удобное место для охоты по склону ближнего холма, заросшего мелким кустарником и заканчивавшегося долиной, и старался примирить с собой оскорблённого посла, подарив ему двух охотничьих собак, которых выдавал за самых лучших. Пробыв недолго в этом поместье, мы поблагодарили боярина и простились не только с ним, но и со всеми присутствовавшими там гостями...
Полковник Гордон усиленно старался оправдать отца за оскорбление, полученное из-за него боярином».
Когда Лев Кириллович Нарышкин, царский дядя, с обидой высказал всё накипевшее старому генералу, тот невозмутимо ответил боярину:
— Господин Гвариент и у себя в Вене должен знать, что генерал с такими заслугами перед монархом, какие имею я, ваша милость, в хозяйской карете имеет право на лучшее место. Не волнуйтесь, господин сенатор, посол уже осознал совершенную ошибку.
— Но цесарец уехал, столь холодно попрощавшись со мною, Пётр Иванович.
— Когда у нашего государя во дворце Франца Яковлевича будет очередной приём и пир, имперский посол найдёт способ загладить свою вину перед вами. Поверьте уж мне, я этих цесарцев хорошо знаю.
— Да, ваша милость, послы из Вены даже в лице меняются, когда просят московское боярство о союзничестве против турков...
Патрик Гордон поздней осенью 1699 года становится вместе с сыном полковником Яковом Петровичем Гордоном участником церемониальной встречи послов Шведского королевства в Москве. Они командовали Бутырским и Лефорта полками. Их солдаты стояли шпалерами на всём пути проезда послов по Первопрестольной: от Ростовского подворья в Китай-город по Красной площади и в Кремле от Спасских ворот до Красного крыльца царского дворца.
Валила снежная крупа. Солдаты стояли с ружьями, знамёнами и барабанами. Стокгольмские посланники не могли не обратить внимания на бодрый вид русских солдат, их строевую выучку, новые кафтаны. Раньше встречи посольств Швеции в столице Московии выглядели несколько иначе:
«А в прошлых годех, когда бывали на приездех свейские послы, и для приезду их на стойке бывали стрелецкие полки».