Я скажу. Когда все будет позади. Независимо от результата. Что бы ни случилось, этот ребенок уже есть. Наш с ним ребенок. Я вдумывалась в эти слова, и все внутри замирало. Это было форменное безумие, я не знала, как со всем справлюсь, но представляла младенца на руках — и начинала глупо улыбаться.
Гормональная энцефалопатия, чтоб ей!
Наконец заявку на квоту одобрили, но еще неделю Ник ждал очереди на госпитализацию. По иронии, операцию назначили на первое апреля — дату нашей свадьбы, которую пришлось отодвинуть на неопределенное время. В институте был строгий карантин, дальше вестибюля никого не пускали, поэтому до операции мы могли разговаривать лишь по телефону. Но Волошин пообещал, что, если я приеду, спустится сразу же, как только все закончится.
Ник позвонил рано утром.
— Ну все, Женька, сейчас за мной придут. Что бы ни случилось, я тебя люблю.
— Я тебя тоже, — язык чесался сказать, что не я одна, но… Нет, сейчас нельзя. Он и так волнуется. — Уже выезжаю. Буду ждать внизу. Удачи!
Первой, кого я увидела в вестибюле, была мать Ника. Вот без кого бы я точно обошлась, но тут уж ничего не поделаешь. Мы сдержанно поздоровались, и я села рядом на диванчик. Это было довольно тягостно, разговаривать не хотелось, а молчание давило. Операция могла затянуться надолго: как сказал Волошин, поставить титан — плевое дело, а вот удалить поврежденную часть позвонка — это уже ювелирка.
— Женя…
Я вздрогнула и повернулась к ней.
— Ты прости, конечно, я лезу не в свое дело… Хотя это мой сын, значит, не моим оно не может быть. Ты женщина еще молодая, красивая…
— Я поняла, — не надо было долго гадать, о чем она хотела сказать. — Он станет инвалидом, и я его все равно брошу, так?
— Мать своего ребенка не бросит, — Екатерина Александровна слегка порозовела. — Хотя и такие бывают. А вы даже не женаты.
Я много чего могла сказать в ответ. И очень хотелось. Но это не имело никакого смысла, к тому же показалось, что негатив как-то может повредить Нику. Я должна думать сейчас только о хорошем. Что все получится. Что он сможет ходить. Что мы поженимся и у нас родится… девочка — хочу девочку!
— Вы нашли самый подходящий момент, чтобы сказать об этом, — я встала. — Извините.
— Ты уходишь? — удивилась она.
— Нет. Пройдусь немного и вернусь.
Я вышла на улицу и словно провалилась в какое-то параллельное пространство. Или время. Все вокруг исчезло. Только одна мысль, одна молитва: господи, пожалуйста, пусть все будет хорошо. Словно смотрела на пламя горящей свечи в церкви и даже чувствовала запах тающего воска.
Свеча догорела — и я спохватилась, что операция уже могла закончиться. Не сразу сообразила, куда ушла и как вернуться. Торопилась, едва не сбиваясь на бег, но Екатерина Александровна все еще сидела, ссутулившись, на диванчике. Садиться рядом я не стала, ходила по вестибюлю взад-вперед, бесконечно, бесконечно… Смотрела на коридор, откуда, как мне казалось, должен был выйти Волошин, но он появился с другой стороны.
— Евгения!
Я обернулась. Сердце бешено колотилось, к горлу подступила дурнота. Лицо Волошина до самых очков закрывала маска, но глаза… улыбались!
Неужели… получилось?!
Он подошел, приобнял меня за плечи и шепнул на ухо:
— Короче, еще поебетесь.
Это грубое и, казалось бы, совершенно неуместное слово взорвало звенящий от напряжения момент сверкающими осколками. От неожиданности я поперхнулась слюной, закашлялась, рассмеялась, а глаза защипало от набежавших слез. И тут же поймала возмущенный взгляд Екатерины Александровны. И спросила, точнее, проблеяла:
— А-а-а… ходить-то будет?
— Ну вот что, девушки, — Волошин похлопал меня по спине. — Летчика вашего я починил. Позвонок спилил, титан поставил. Нерв цел, рефлексы в норме. Если не будет осложнений, через пару-тройку недель верну — как новенького. Сейчас он в реанимации, завтра, надеюсь, переведем в отделение, оттуда сам вам позвонит. Черт, я понятия не имею, как у меня это получилось. Наверно, у кого-то из вас блат в небесной канцелярии. Ну все, будут вопросы — мой телефон у вас есть.
Он ушел, а я так и стояла — улыбаясь и хлюпая носом. Потом повернулась к Екатерине Александровне, которая вытирала глаза, стараясь не размазать потекшую тушь.
— А может, нам все-таки лучше дружить? — спросила осторожно и едва удержалась на ногах, когда она порывисто обняла меня.
Когда перед тобой стоит перспектива чего-то очень тяжелого, ты можешь сколько угодно надеяться на чудо, но в глубине души все равно будешь настраивать себя на адский труд. Готовиться к его принятию. И когда эта перспектива вдруг улетучивается, любые прочие проблемы кажутся смехотворными.