Наконец, барьеры были отмечены шпагами, воткнутыми в утоптанный снег. Противники сошлись и коротко поклонились друг другу. «Господа, последний раз просим вас – нельзя ли уладить вопрос миром?» – произнес Зорич, глядя в спокойное, почти не отвечавшее ему лицо Ветровского. Егор Ильич едва заметно улыбался и был отгорожен, казалось, от всего внешнего своими раздумьями. «Полноте, Иван Афанасьевич, – сказал он, – не будем затягивать». Буров также вопросительно поглядел на Вревского, найдя в лице его плохо скрываемый ужас, и вместе с тем, тяжело давшуюся покорность происходящему. Он еле заметно отрицательно кивнул на традиционный вопрос секунданта.
Следовало бросить жребий, чьими пистолетами стреляться. Выпало Ветровскому. Это ничего не меняло: обе пары, по негласному кодексу, были совершенно новыми и ставили противников в равные условия. Теперь нужно было определить, чей выстрел начинает поединок. Вревский вытянул нумер первый. Прилагая усилия, чтобы унять дрожь в руках, оказавшихся на виду, он усмехнулся про себя: «И здесь фортуна!»
Секунданты дали знак расходиться. К тому времени солнце поднялось высоко над лесом, и обступавшие поляну ели расчертили сугробы своими тенями. Вревский был уже на месте – он стоял и смотрел вперед, вытянувшись, будто перед незримым препятствием; губы его шептали какую-то молитву. То были слова из детства, чудом уцелевшие в его холодном, стесненном условностями уму.
Ветровский дышал глубоко, чтобы унять невольно участившееся биение сердца. Оно обходилось без слов – благодарность и примирение, уже не имевшие предмета, направленные кругом, переполняли его. «Совершенная любовь изгоняет страх», – вспомнилось все же, обозначив главное, что помогало теперь твердо держаться на ногах. Идти по команде к барьеру, щурясь от солнца, слышать, как треснула под тяжестью снега ветка за спиной.
Следом прозвучал другой треск, который, отдавшись в груди Вревского, заставил его на секунду потерять равновесие. Сквозь дым, поднявшийся от выстрела, он видел, как соперник его, пошатнувшись, упал на одно колено. Зорич и доктор бросились было к раненому, но Ветровский жестом предупредил их, с усилием поднялся и выстрелил в воздух. Ногу обожгло, сердце облило холодом, пистолет выпал на снег из ослабевшей руки. Но уверенность в том, что рана не смертельна, и сделанный выбор питали силу торжествующей жизни в уме Ветровского, пока потрясение и потеря крови не взяли свое, и он не потерял сознания.
«Все, настрелялись. Господа, на сегодня кончено!» – крикнул полковник, которого теперь ничто не останавливало поспешить к другу.
Вместе с Шольцем и Буровым они отнесли Ветровского в карету, где доктор остановил кровь и сделал перевязку. Пуля прошла навылет посередине бедра, не задев кости. Опасность все равно была – потеря крови и возможность заражения, от которого предстояло теперь уберегать рану. Но то было несопоставимо с возможным исходом. Зорич и Буров пожали друг другу руки – их замысел усилить заряд, кажется, сработал. Другой причиною было то ли великодушие, то ли неопытность Вревского, стрелявшего так удачно. Поручик, проводив карету, поспешил к нему.
Он нашел товарища своего на том же месте, вытянувшись, глядевшего перед собою. Вынув из руки Виктора пистолет, он повел его к карете, говоря ободряющие слова о том, что рана неопасна, что все обошлось, что слава Богу. По пути они увидели на снегу красное пятно, далеко заметное среди открытой поляны. Вревский отвернулся. А Буров хорошенько набросал сверху снега, спугнув синицу с можжевелового куста.
VII
Николаю Петровичу Озерову, временно исполнявшему обязанности директора департамента министерства внутренних дел, приходилось нелегко. Четвертый день он справлялся с двойным бременем служебных забот, засиживаясь в присутствии до позднего часа.
Вчерашний вечер провел он у постели Ветровского, немало потрясенный произошедшим. Егор Ильич просил его не предпринимать пока ничего в отношении Вревского. Князь поражался такому великодушию, но понимал, что любой неосторожный шаг – и дело может получить огласку. Кроме того, он был склонен верить Ветровскому даже в том, что ему самому было пока непонятно. Тот убеждал его, например, что Вревский без того теперь переживает тяжелейшее из наказаний. Перед дуэлью он нашел в лице молодого человека что-то, убедившее его, что все случившееся не зря, что ведет оно не только его самого, но и его противника к чему-то значимому, исполненному пока тайного, но безусловного смысла. Николай Петрович только качал головою – друг его в эти несколько дней, казалось, переменился, как уже не свойственно людям в этом возрасте. Во всем облике его, не утратившем красоты воли даже теперь, в таком беспомощном положении, было будто написано какое-то новое знание. Отчасти он догадывался, в чем могло быть дело – Евдокия теперь была здесь, Пелагея просила ее оставаться в их доме. К постели Егора Ильича она почти не подходила, ей во многом предстояло еще разобраться, и давалось это нелегко.