Евдокия то молилась, то негромко разговаривала с Ветровским. Сначала посреди этой тишины звук собственного голоса показался неуместным и лишним. Но почему-то именно теперь ей сделалось необходимым высказать все, что она передумала и поняла, но не могла произнести прежде, пока Егор Ильич был в сознании. В ней почти не была страха – молитва давала покой и уверенность, что Ветровский вне опасности, что это всего лишь простуда, жар к утру спадет, и все пойдет своим чередом. Но беспокойства этого дня и то, что она не зря сидела теперь рядом, что присутствие ее было зачем-то необходимо, предали ей решимости облечь в слова то, что давно просилось.
«Вы храбрый человек, Егор Ильич. А я, как видите, совсем лишена этого свойства. Прячусь теперь за ночью и сном, чтобы говорить совсем простые вещи. Я уже совсем привыкла, проснувшись, видеть низкое солнце над Невою и сразу посылать узнать, как вы спали ночь. Случившееся все так тяжело и странно, но вы не представляете, сколько добра принесли одним жестом, просто будучи собою и следуя правде. Вы спасли не только мою честь, за которую, казалось, уже некому вступиться. Вы спасли честь и покой другой семьи, совсем от вас далекой. Вы помогли мне закончить отношения, которые стали приносить больше боли, нежели радости, и сделались, наконец, опасными, и не для меня одной. Вы, я уверена, сделали переворот в жизни человека, для которого, мне казалось, не существовало уже ни добра, ни зла…» Здесь Евдокия сознательно промолчала еще об одном благом последствии поступка Ветровского, но то была тайна его дочери, которую вместе они нашли благоразумным не открывать отцу. После известия о предложении Вревского, сделанном Евдокии, Пелагея несколько дней провела в тяжелом потрясении нервов, за что потом корила себя: она была невнимательна к отцу и, не заметив ничего подозрительного, не смогла предупредить дуэли. Но Евдокия убеждала подругу, что на все была воля Божия, и обернулось все лучшим образом, как ни тяжело было принимать в расчет жертву Егора Ильича. С течением времени, в заботах об отце, Пелагея начала замечать за собой, что чувство к Вревскому постепенно теряет болезненную власть над ее душою. Что она, скорее, жалеет этого человека и, не будучи в силах понять его, готова отпустить от своего сердца. До полного освобождения было еще далеко, но первые приметы его были с радостью отмечены Евдокией, которая, убегая собственного смятения, была рада возможности сочувствовать подруге.
Где-то в отдаленных комнатах часы пробили четыре. Евдокия зажгла новую свечу и оглянулась. Луна взошла выше и лила мягкий свой свет в самое окно. Сменяя повязку с холодной водой, Евдокия невольно задержала руку на лбу Ветровского, который не был уже таким пугающе горячим, как несколько часов назад. Вспомнилось, как она была в подобном положении, только наоборот, когда в Парголове за нею ухаживал Одоевский. Все это казалось настолько далеким и словно отодвинутым от нее какой-то непроницаемою стеной, но не оставляло еще в покое сердца. В настоящую же минуту перед нею впервые так близко и отчетливо было лицо человека, в чувствах к которому она признавалась, наконец, себе самой. Ветровский за это время сильно осунулся, был небрежно выбрит, заметнее проступали морщины на лбу и щеках. Смягченные сном черты его, в которых проступало сейчас что-то детское и беззащитное, внушили тихую нежность Евдокии.
«Я не стою вашей любви, Егор Ильич. Я принесла вам столько боли – не удивлюсь, если, перенося все эти страданья, вы охладели ко мне. Даже если так, мне будут отрадою воспоминания о том времени, когда я что-то значила для вас. Как же все нелепо и жестоко вышло. Я не могла тогда принять этого дара, вы смущали и пугали меня своими чувствами. Знайте же, что не одна благодарность и страх за вашу жизнь привели меня в ваш дом. Вы, быть может, помните вечер тот в Парголове, когда я принимала вас с отцом после охоты. Мы столкнулись еще с вами на лестнице, и я долго не могла уснуть в ту ночь. Но тогда смутные эти мысли о вас я гнала от себя, боялась их, считала чем-то погибельным и преступным. Теперь же я смотрю на вас и понимаю, что ничего не хочу сильнее, чем вашего выздоровления. И нет для меня большей чести и счастья, чем быть преданной вам, как бы вы ни взглянули на меня завтра».
Ночь все тянулась, высокие северные звезды выступили из-за рассеянных облаков. Много еще было прочитано молитв и сказано слов. Евдокия вышла только за льдом, чтобы охладить повязку и, вернувшись, склонилась к лицу Ветровского. Он пошевелился во сне, будто ища чего-то рукою. Евдокия с сомнением и трепетом протянула ему свою руку и ощутила слабое пожатье. Слышал ли он все, что она говорила с ним – Бог знает.