На землю опускались прозрачные майские сумерки. Дни перед началом лета длинные, темнеть начинает не ранее десяти пополудни. Но пора было задуматься о ночлеге и кое-каком ужине. «Но, быть может, господин Бенкендорф оказался столь предупредительным, что расставил жандармов на каждой почтовой станции или успел разослать мой словесный портрет. Я бы, конечно, мог обойтись и без ужина и заночевать в карете, но Дуня – она из-за меня не спала ночь, лишила себя удовольствия веселиться на свадьбе брата, терпела упреки мужа. Да, чем больше я узнаю Павла, тем меньше моя надежда на то, что он сможет сделать по-настоящему счастливым это великодушное существо».
– Ночь коротка, мы могли бы не останавливаться на станции, – проговорила Евдокия. – Это не лишено риска – мало ли что успело предпринять Третье отделение. К тому же, так мы доберемся быстрее. Рунский, пораженный ее словами – его мыслями, не стал ничего говорить, только молча кивнул головою.
* * *
Вновь ее взору предстал родной дом. Мало сказать, что она любила его всеми силами души. Любовь к семье, родине, природе – все сливалось для нее в образ этого высокого старого барского дома, в это родное название: Тихие ручьи. Сколько незабываемых впечатлений детства было связано с ними!
Густой разросшийся сад сейчас пребывал в прекраснейшем своем состоянии: деревья, усыпанные едва распустившимися цветами, разносили по чистому деревенскому воздуху смесь упоительных благоуханий. Высокое полуденное солнце играло бликами на окнах и стеклянных дверях опустелого дома.
«Остаться здесь… да, навсегда остаться – среди старого сада, оживленного благоустройствами маменьки, у заросшего камышами и, вправду, тихого, ручья, в этих стенах, дышащих воспоминаниями лучших дней жизни – и никогда не возвращаться в этот холодный каменный город… Но Павел всегда любил Петербург, а жизнь в деревне, знаю, тяготила его».
– Евгений, какая красота! – воскликнула Евдокия, никогда не сдерживающая чувств при лучшем друге.
– Знаю, знаю, как тебе нравится здесь. Признаться, и мне Петербург не дал счастия, а здесь я встретил Софью. Рунский, не договорив, вышел из кареты и подал руку Евдокии. Они поднялись на небольшой холм и приблизились к дверям дома. Кругом было тихо – управляющий не был предупрежден о приезде. Но, услышав звук подъезжающей кареты, он уже спускался в переднюю.
– Здравствуйте, Евдокия Николаевна. Вы приехали одни?
– Дмитрий Никитич, я остаюсь лишь до завтра, а Евгений Васильевич Рунский, – с ударением на фамилии сказала Евдокия, пропуская друга вперед, – поживет у нас некоторое время.
– Вы хотели сказать, господин Горин? – удивился управляющий.
– Нет, господин Рунский. Дмитрий Никитич, прошу вас, не называйте его Гориным. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. И еще – если кто-то приедет, будь то соседи или, возможно, даже жандармы, – ни при каких обстоятельствах не впускайте – никого нет дома, господа в Петербурге. Господин Рунский никуда выезжать не будет.
– Как вам угодно, Евдокия Николаевна.
– А сейчас распорядитесь, пожалуйста, подать обед на террасе.
– Прикажете приготовить комнаты?
– Да – мою и одну из гостевых на втором этаже.
– Будет исполнено.
* * *
«По-настоящему я чувствую себя дома только здесь», – произнесла Евдокия, сидя подле Рунского за столом на застекленной террасе, с которой открывался великолепный вид. За обширным садом, полным всевозможных прелестных уголков с маленькими прудами и водопадами, был виден огород, в котором когда-то Додо, как и Миша, и Пашенька, имела собственную грядку, где старательно выращивала какие-нибудь овощи или цветы. За огородом виднелся ручей, один из многочисленных притоков реки, протекающей в землях Мурановых, благодаря которым имение Озеровых и получило свое название. А за ручьем… О, это был необозримый простор полей, над которыми по утрам стояли густые туманы, где в июле возвышались стога свежескошенного сена, а зимою все гляделось бесконечным белым пространством. Сейчас же поля только начинали покрываться молодою зеленой травой, и кое-где еще видны были остатки прошлогодней, небольшие желтые пятна на ясно-зеленом просторе. В самой дали можно было разглядеть струйки дыма, поднимавшегося над селами.
Евдокия не отрывала глаз от этого прекрасного вида, открывшегося ей после долгих трех месяцев разлуки. Но внезапно раздавшийся тревожный собачий лай заставил ее обернуться. Сарданапал был огромный миролюбивейший пес, всеобщий любимец, лаявший только в том случае, если к дому приближался неприятный ему незнакомец. Поэтому от его внезапного лая Евдокия похолодела. «Карета, на которой мы приехали, осталась на улице. Если это они, нет никакой надежды, хотя, что, если…»