Непрекращавшийся лай становился все более яростным, все более непохожим на Сарданапала. Затем послышалось свирепое рычание и отдаленные звуки проклятий. Было слышно, как несколько человек вошли в дом. Рунский отказался прятаться. Смертельно побледневший, он не сходил с места. Евдокия, едва не терявшая сознания, слышала резкие голоса жандармов и испуганные ответы управляющего, уже не способного ничего сделать для спасения Рунского. Тяжелые шаги, бряцанье шпор. Еще несколько секунд – и на пороге стоит немолодой уже, высокий важный господин в голубом мундире, с генеральскими эполетами, звездами и серебряными аксельбантами – его превосходительство шеф жандармов Бенкендорф собственной персоной.
– Приятного аппетита, господин Рунский, – саркастически усмехаясь, говорит он, – и вам, Евдокия Николаевна. Глядите, что сотворила со мной ваша несносная собака.
Тут только Евдокия заметила, что одна из штанин Бенкендорфа разорвана, а на его ноге серьезный укус. «И это Сарданапал, который в жизни своей и мухи не обидел», – еще не до конца сознавая ужас происходящего, подумала она.
– Что же вы не кушаете, господин Рунский? Там, куда вы отправитесь, рацион будет не особенно разнообразным.
Евдокия, как будто только сейчас осознавшая, что неизбежно произойдет, судорожно схватила Рунского за руку.
– Только не надо, пожалуйста, истерики, – раздраженно и как-то лениво произнес Бенкендорф и махнул рукой. Четверо жандармов, стоявших немного поодаль, подступили к Рунскому. Он встал и повернулся к Евдокии. Расстегнул сюртук и, найдя рукою нательный крест, висевший на груди рядом с ладанкою Софьи, снял его и протянул ей. Она, уже не сдерживавшая слез, сделала то же. Рунский, обступленный двумя парами жандармов, последовал к выходу. Тут силы оставили Евдокию, и она без чувств опустилась на стул.
Первое, что увидела княгиня, очнувшись, был Бенкендорф, склонившийся над нею со стаканом воды. Она торопливо выпила и приподнялась.
– Как же нехорошо, Евдокия Николаевна – укрывать государственного преступника. Хотя, что с вас возьмешь – вы молоды и неопытны, а этот человек соблазнил вас, вынудил сбежать от мужа. Глаза Евдокии загорелись негодованием. «Это неправда!» – хотела воскликнуть она, но удержалась – вдруг подозрения падут на Павла.
– Где же он скрывался все эти годы? – продолжал допрашивать Бенкендорф.
– Мне это неизвестно, – солгала Евдокия, чтобы не выдавать Гориных.
– Впрочем, вы были еще дитя, когда он бежал. А как давно он жил в Петербурге, вы сказать можете?
– Мы познакомились около месяца назад, – продолжала лгать Евдокия, поддерживая версию Бенкендорфа о ее связи с Рунским, – он не говорил мне, где жил раньше.
– А что же он делал на свадьбе вашего брата?
– Я пригласила его туда.
– Вот за это я вас благодарю. К счастью, там оказался человек…впрочем, вам
этого знать не обязательно. «Орлов, – мелькнула мысль – подлец!» Евдокия зарыдала, закрыв лицо руками, чтобы прекратить допрос, лишавший ее последних сил и вынуждавший невообразимо лгать.
– Полноте, княгиня, перестаньте. Возвращайтесь к своему супругу и впредь не совершайте подобных безрассудств, – произнес Бенкендорф и вышел.
Евдокия видела сквозь стекло террасы, как Рунский садится в жандармскую карету с зарешеченным окном, как Бенкендорф седлает коня и отъезжает, а за ним катится эта черная тюремная карета. Полуобморочное состояние, в котором она пребывала все время прощания с Рунским и допроса, сменило ясное сознание тяжелой пустоты, невообразимого горя. Оно было хуже бесчувствия, и Евдокия упала головою на стол и зарыдала, но не как при Бенкендорфе, а удушливо и беззвучно.
Когда она очнулась, уже начинали сгущаться сумерки. Темнота и одиночество тяжко смыкались над нею, необходимо было с кем-то поговорить, как-то облегчить горе.
Княгиня вышла во двор. Майский вечер был упоителен: пели соловьи, благоухали цветущие деревья. Но сейчас все это не могло обрадовать Евдокии, которой необходимо было найти какой-то исход своим страданьям. Сарданапал вылез из своей будки и начал весело подпрыгивать, обвивая цепь вокруг ее ног. Она присела на колени рядом с ним, и пес сразу успокоился, словно чувствуя, что веселье сейчас неуместно. А Евдокия обняла мощную шею Сарданапала и прижалась лицом к его огромному теплому шерстистому боку. «Как славно ты укусил Бенкендорфа, мой дорогой пес», – тихо сказала она. Вновь подступили слезы, но рыдать, уткнувшись головою в бок любимой собаки, оказалось не так горько, и вскоре Евдокия, успокоенная мерным дыханием Сарданапала, поднялась, чтобы распорядиться заложить карету. В тот же вечер она выехала из Тихих ручьев.