– Прошу простить меня, княгиня, что нарушаю ваше уединение. Но обстоятельства таковы, что мне более может не представиться случая сказать вам то, что я должен.
– Вы куда-то уезжаете? – спрашивала она, надеясь отложить решительный момент.
– По долгу службы я еду в Петербург.
– Прошу вас, примите все необходимые меры против заражения. Я слышала о хлорной извести, уксусе… в «Северной пчеле» много подробных указаний на этот счет, – говорила Евдокия, стараясь не глядеть на Ветровского. Ее мучило то, что обыкновенную заботу он может воспринять как неравнодушие, но и молчать не могла. Она глубоко уважала этого человека, а его отношение внушало ей чувство вины и какую-то убежденность, что она за него в ответе. – Мы с Пелагеей будем молиться о вас.
Ветровский, забывшись, снова склонился к ее руке и зажмурился, силясь отогнать картины, возникавшие в его уму. Евдокии стало не по себе, она не хотела грубо отнять у него руки, но и позволить оставаться так не могла.
– Ваше превосходительство, – вынужденным этим обращением попыталась она охладить его.
– Прошу вас, не называйте меня так, – невольно поднялся Ветровский.
– Егор Ильич, прошу вас, не надо, – в растерянности говорила она – вы прошли войну. Вы… руководите людьми.
– Но я совершенно беспомощен перед вами, – глядя ей в глаза, произнес он.
– Это меня и пугает. Я сейчас, как видите, так же осталась без поддержки мужа, – Евдокия говорила неуверенно, прибегая к словам, которые диктуют приличия, оттого, что не могла дать себе отчет в собственных чувствах. Тяжелый трепет ее перед Ветровским более всего был вызван тем, что теперь она совсем не думала о Павле, даже боялась мысли о нем. Помнила только, как он, заметив однажды внимание Ветровского к ней и ее смятение, сказал: «Полно, у светской женщины должны быть поклонники. К тому же, он – мой начальник, не будь к нему слишком сурова». Слова те ужаснули ее и еще сильнее заставили задуматься, способна ли она любить своего мужа теперь, когда лучше узнала его? И было ли вообще любовью то, что она испытывала к нему? А когда Павел уезжал в Тверь, он так холодно и грубо вел себя с женою, будто она была виновата в его срочной отправке. Ветровский не мог не понимать этого внимательным своим сердцем, а искренность его и храбрость в выражении чувств еще больше располагали к нему Евдокию и одновременно заставляли ее бояться встреч с ним. – Вы – благородный человек, и, я уверена, не станете пользоваться этим, – проговорила она.
– В вас говорит теперь воспитание, а не сердце. Прошу вас, не ради меня, но ради лучшего, что есть в вас – не дайте ему замолчать. Я вижу, что присутствие мужа не сделало бы вас счастливой. А мне – просто не видеть его рядом с вами – уже счастье. Он не стоит вас, и вы прекрасно это понимаете.
– Вы слишком много знаете обо мне. Прошу вас, не нужно больше слов, мне и так нелегко принимать, какую ошибку я совершила. Простите меня, – с этими словами Евдокия вышла из беседки и поспешила в сторону дома. Минуя тропинку, она шла сквозь заросли пижмы, отчего на платье оседали облачка желтой пыльцы. В воздухе смешались запахи трав и дыма – июль был засушливым в этом году, и где-то вдалеке горели леса.
Ветровский опустился на скамейку и сжал ее подлокотник, за который держалась Евдокия в продолжение их разговора. В нем остались не выговоренные слова: «Но все же еще можно исправить», но он усмехнулся, осознавая их нелепость. Однако, думал он, она проговорилась, и это давало ему пусть призрачную, но надежду. А в его положении она составляла большую часть всего существования.
Проводив взглядом едва заметную светлую точку, все удалявшуюся в глубину парка, Ветровский заторопился к своей даче, где уже ждал заложенный экипаж.
* * *
– Браво, княжна!
– Великолепно, Прасковья Николаевна!
– Спасибо вам, в Петербурге непременно познакомлю вас с графом Виельгорским, если вы окажете честь. Ваша игра стала бы чудесным украшением его вечеров, – среди многих восторгов и похвалы вставшая от фортепьян Прасковья услышала тихий голос не знакомого ей прежде молодого человека и задержала на нем взгляд. – Князь Одоевский, Владимир Федорович, – поспешил представиться он. Княжна улыбалась, польщенная таким вниманием – Я очень ценю Бетховена, его не так хорошо еще знают в России. Ваше исполнение было просто бальзамом для моей души, m-llе Pauline.