Уже в сумерках Ветровский подъехал к станции. Вблизи ее тянулась вереница различных экипажей и товарных обозов, задержанных карантином. Вокруг стояли шум и ропот путешественников, крики надзирателей, ржание лошадей. Поручив своего коня заботам служащих, он поднялся в смотрительский дом. Никогда не прибегавший без надобности к выгодам своего положения, теперь Ветровский надел мундир со всеми знаками отличия и тут же заметил, как он произвел впечатление на хозяина станции.
– Милости просим, ваше превосходительство, чего изволите? Самовар, ужин, ночлег?
– Ужинать и чаю. Да скажи мне, любезный, – начал Егор Ильич, сразу протягивая монету, чтобы не дожидаться этого недвусмысленного взгляда, что неизбежно последовал бы за просьбой – не видал ли ты сегодня среди проезжающих этой дамы?
С этими словами Ветровский осторожно достал из нагрудного кармана миниатюрный портрет в медальоне, раскрыл его и положил на ладонь.
Смотритель несколько секунд разглядывал изображение и сказал:
– Как же, были сегодня похожая дама с молодым человеком. Проследовали дальше.
Ветровский сжал руку вместе с портретом. Он неясно догадывался о чем-то, но узнать об этом наверняка было для него неожиданностью.
– Скажите, она ехала по собственной воле? – только и мог спросить он.
– Конечно, ваше превосходительство, они с господином тем много говорили, смеялись. Она его князем называла.
– Князь, значит. Что ж, Бог ему судья, – сказал Ветровский и развернулся к выходу.
– Никак дочка ваша, ваше превосходительство? – вслед ему спросил смотритель, но он не стал оборачиваться.
* * *
Дождь зарядил, казалось, на всю ночь, и бесчисленные струйки воды стекали по освещенным окнам. У одного из них сидела Прасковья Николаевна и водила пальчиком по запотевшему стеклу, рисуя вензеля и узоры, понятные одному ее воображению. Она вспоминала, как когда-то в детстве такими дождливыми вечерами Миша говорил, что они плывут на корабле. И правда, усадебная веранда, в стекла которой стучали мокрые ветви яблонь, походила на сказочное судно. Внутри было тепло и светло, стоял самовар и свежие плюшки с вареньем, можно было читать любимые книги или просто смеяться о чем-то своем, не боясь холода и непогоды, бушевавшей совсем рядом, за тонким стеклом.
Здесь, на царскосельской даче, казалось, тоже можно было поиграть в корабль. Только Миша теперь все время занят женою, Додо и вовсе куда-то пропала, а на веранде сидят папенька и Ветровский с какими-то своими разговорами.
– Что ж, прости, Николай Петрович, думал вернуть тебе дочь, а возвращаю только портрет, – говорил Ветровский, отводя с лица мокрые волосы и грея руки о чашку чая.
– Полно, Егор Ильич, оставь его себе. – Ветровский удивленно посмотрел на друга и невольно перевел взгляд на медальон, лежавший на столе – Да, я же все понимаю, – ободряюще говорил Николай Петрович – И оттого тем более не прощу себе, что поспешил с этим браком. Ты не представляешь, чего мне пришлось наслушаться от князя Муранова, когда Додо уехала спасать этого несчастного Рунского. Уже жандармы сняли караул с нашего дома, а Павел Сергеевич все рассказывал мне, как дурно я воспитал дочь. Теперь, боюсь, быть скандалу – что скажет князь, вернувшись и не найдя супруги? Я бы, признаться, и рад был такому исходу, но Варвара… нет, этого нельзя допускать, – Николай Петрович положил трубку и стал водить пальцем по усам, что случалось с ним в минуты волнения или глубокой задумчивости.
– Князя в Твери я задержу, не беспокойся. Думаю, еще три недели он может не возвращаться. Надеюсь, за это время все встанет на свои места.
– Егор Ильич, спасибо тебе! Что бы я без тебя делал? Главное, что ты успокоил меня с Додо – что там князь, только бы она была жива и здорова. Девочка она взрослая, но этот ее поступок меня, признаться, удивил. Старый я дурак, позволил себя обаять какому-то князю Муранову вместо того, чтобы породниться с тобою. Как бы теперь все было хорошо, случись оно так…
– Что ты, Николай Петрович, – задумчиво отвечал Ветровский, глядя на дольку лимона в своей чашке, – разве прекрасное может быть так легко?
IV
Очередной карантин остался позади. Лошади отдохнули, и участок дороги, по которому ехал теперь экипаж, казался благополучнее обычного. То ли переменчивые тучи не успели пролиться здесь дождем, то ли почва была устойчивее, то ли просто Одоевский не обращал теперь внимания на неизменные рытвины и кочки.
Евдокия задремала и во сне склонилась к его плечу. Он старался дышать тише, но грудь что-то волновало; не знал, куда деть руки и, наконец, решился опустить ладонь на спину своей спутнице. «Совершенное дитя, – думал он, впервые внимательно разглядывая ее лицо так близко – Какая она княгиня – ребенок! Какой дикостью было отдавать ее замуж. Хотя, кажется, ей это не навредило. А, может, дело все в том, что она совсем не была в свете и потому способна мыслить самостоятельно. Муж определенно не имеет на нее влияния, но есть какой-то загадочный названый брат, с которым она теперь в разлуке. Я, наивный, думал, что смогу заменить ей его. Но нет, лучше быть ей чужим, чем братом. Что это со мной – может, меня так испортил свет, и я стал способен поддаться обычной страсти и еще и надумать невесть что вокруг самого простого предмета? Но я же видел красоту и более совершенную, встречал обхождение более утонченное, но никогда всерьез не увлекался ни тем, ни другим…»