– Страшно, – прошептала Евдокия – страшно, к каким последствиям привели эти мечты. Я молчу о казни, этого и представить себе не могу. Но у меня перед глазами два близких мне человека, которые не могут позволить себе простого счастья быть вместе. Это редкое чувство, поверь мне, такого едва ли сыщешь. И почему именно им выпали эти испытания? Ни за что не пойму закон, который отделяет мужа от жены, отца от сына. И, если все так, смысла восставать против существующих порядков не вижу. Пятнадцати лет я со слов Евгения переписывала рылеевскую «Вольность», а теперь даже слышать об этом не хочу. Какой во всем этом смысл, если уже принесены в жертву жизни людей, и вот прошло пять лет, а последствия тех событий по-прежнему доставляют страдания?
– Ты права,– задумчиво произнес Одоевский, уже привычно узнавая в речах Евдокии мысли, так похожие на его собственные – я еще тогда, если не считать короткого очарования с поездками в манеж, понял, что иду совсем по другому пути. Как только маменька отписала мне имение, и я разобрался, как мог, с хозяйством, то перевел крестьян на оброк.
– Да что ты? Вы еще и прогрессивный экономист, ваше сиятельство? Скажите, остановится ли когда-нибудь рог изобилия ваших талантов? – смеялась Евдокия – нет, правда, я восхищаюсь тобою. Папенька говорил об отказе от барщины, но в его устах это звучало опасной либеральной диковинкой.
– Но, мне кажется, этого не вполне достаточно. Над любым действием я стараюсь задаваться вопросом, полезно ли оно на четырех ступенях: во-первых – человечеству, затем – стране, в-третьих – ближайшему кругу общения и, наконец, самому себе. Понимаю, звучит, как некая умозрительная формула, но я убежден, что начинать стоит от этого.
Евдокия хотела было назвать Владимира идеалистом и рассмеяться, но ее остановило такое полюбившееся уже выражение его лица. Печать спокойной энергии в нем удивительно совмещалась с юношеским почти восторгом, когда он обращался к ней, ища поддержки своим мыслям, доверяя их, как сокровенную ценность. В такие моменты ей становилось особенно непросто скрывать свои чувства, понимая, насколько необходимым для нее сделался этот человек, и что едва ли когда-нибудь еще им доведется так проводить вечера. Тогда она прятала на минуту лицо в сгибе его локтя, вдыхала глубоко родного воздуха, подавляла свою слабость и продолжала слушать его речи, чтобы чуткий к ее настроению Одоевский не уловил этой тоски. Так далеко заполночь проходили часы, нагорали свечи, утихали шорохи, и неунимавшийся дождь дарил хрупкий покой своим постоянством.
* * *
Тишина казалась сказочною, нездешней. После многих дней борьбы с непогодой природа будто позволила себе исцеляющий сон. Особенно поражал строгий покой, в котором пребывала озерная гладь. В неподвижном зеркале ее можно было различить движение замерших облаков, ничем не колеблемое. Треск сосновой ветки да редкий птичий крик – то были все звуки, что слышало Чухонское озеро. Листва деревьев кругом уже начала пестреть великолепными красками, и у берегов из нее собирался разноцветный венец. Солнце было бледным, будто усталым, и не показывалось из-за тонкого покрова облаков, но слабый отсвет его был живителен для мокрой земли, продрогших деревьев, поникших трав.
– Зачем ты столько прятал от меня эту красоту? – Евдокия не знала, где остановить взгляд: и лес, и озеро, и поздние цветы – все кругом казалось ей исполненным какого-то особого очарования. То ли сказались долгие дни в стенах дома без единого солнечного луча, то ли осознанье того, что ей должно теперь, только узнав это место, вскоре проститься с ним. – Скажи, отчего здесь столько сходства с окрестностями моего поместья, это же так далеко? Эти сосны и поросшие камни будто оттуда.