Сейчас Александра, казалось, могла бы открыться лишь одному человеку с уверенностью, что ее действительно поймут. Почему-то именно теперь, когда она приехала в Петербург, а Евдокия осталась в Царском Селе, Россети уверилась, что сможет рассказать ей обо всем, что так давно мучает ее.
Они сблизились сразу, при первой же встрече почувствовав какое-то необъяснимое родство. Завтраки у Пушкина, визиты в Александровский дворец к Жуковскому – общие друзья, общие темы для беседы. Как много схожего было и в судьбах Евдокии и Россети – но об этом они не знали, потому что не сложилось у них пока доверительного разговора.
* * *
В скромной фрейлинской комнате на четвертом этаже Зимнего дворца горели свечи, несмотря на послеполуденный час. Тяжелые драпировки были отодвинуты, но не единого солнечного луча не проникало сквозь оконные стекла. Если бы не свечи, здесь стоял бы полумрак.
Софья сидела в креслах у окна, укутавшись в пуховую шаль, и глядела на Неву, ничем не колеблемая гладь которой полностью сливалась с небом. И на этом сером полотне рисовались контуры зданий, шпилей, куполов. Порой стая птиц нарушала картину этого безмолвия, но они пролетали – и снова никаких признаков жизни, только серая бесконечность и вдалеке, словно вырезанные из черного картона, силуэты.
Девушка знала, что сейчас в Петропавловский крепости судят Рунского и, быть может, в этот момент он выслушивает свой приговор: тюрьма, поселение, каторга…или Кавказ? «О, если бы его осудили на поселение, пусть бессрочное, я поехала бы за ним, никто не смог бы учинить мне препятствий. Но если каторга… не каждая из жен несчастных получила дозволение последовать туда, едва ли я – не жена, даже не невеста, смогу добиться его. Но и здесь есть надежда: я брошусь в ноги к государыне, она так добра ко мне; а тюрьма или ссылка на Кавказ и вовсе не дают мне возможности надеяться. Не буду думать об этом, не буду гадать, а поручу все воле Божьей. Пусть Он рассудит».
II
И, в розное они теченье
Опять влекомые судьбой,
Сойдутся ближе на мгновенье,
Чем все миры между собой.
Каролина Павлова
Евдокия сидела у высокого окна дома на Мильонной. Она стала часто бывать у родителей и заняла одну из комнат второго этажа, откуда открывался вид на внутренний двор. Если забраться на подоконник, можно было разглядеть отсюда окно флигеля Ланских, где жили Одоевские. Владимир передал ей подробный чертеж, к созданию которого подошел со свойственной ему обстоятельностью. Евдокия умиленно смеялась, представляя, как сосредоточенно он изучал расположение комнат и переносил на бумагу, хранящую теперь след его дыхания, отпечаток его руки.
Ему удалось выяснить, что один из флигелей дома Озеровых, отданный на хозяйственные нужды и почти не используемый хозяевами, граничит с его кабинетом. Это открывало для него и Евдокии не мыслимую прежде возможность: они могли разговаривать – да, при стечении обстоятельств, когда Одоевский оставался один или был уверен, что его никто не потревожит. И когда Евдокия могла быть в доме родителей и незамеченной пробираться во флигель. Затаенной ж мечтою Владимира было сыграть для нее, пусть пока через стену, одну из фуг Баха, о котором он столько рассказывал ей в Парголове.
Павел на удивление почти не удерживал Евдокию подле себя. После возвращения из Твери он нашел жену совсем холодной и отстраненной и понял, что за прошедшие месяцы сам отвык от нее. Тот разлад из-за Рунского и долгая разлука дали обоим понять, что прежние чувства ушли, и обманывать друг друга нет более смысла. И супруги, каждый по своей причине, держались друг с другом, как добрые соседи. Павел понемногу возвращался к прежним привычкам – друзья, карты, легкие интрижки. Пока светская жизнь не возобновилась в полной мере, он спокойно отпускал Евдокию к отцу, потому что в ее присутствии теперь видел для себя какой-то укор. Он по-прежнему ценил ее, испытывал, как остаток прежних чувств, какую-то нежность и не мог быть с нею грубым и настойчивым, когда она в очередной раз отказывалась сопровождать его с визитом, ссылаясь на нездоровье. Он не понимал, чего ей не хватает для счастья, но больше жалел о себе, что так жестоко ошибся и взял за себя девушку, которую не смог понять и с которою уже, видимо, им не быть родными людьми.
Евдокия, полгода назад давшая супружеский обет в восторженных чувствах, в которые сама поверила, теперь отчетливо понимала разницу между ними и тем, что владело ею сейчас. Она думала, что любит Павла, потому что он был мил, внимателен, нравился ее отцу, посватался к ней, наконец. Страсть к Владимиру, осознанная и нашедшая ответ так стремительно, не успела дать Евдокии возможности задуматься, отчего так произошло. Лишь потом она начала понимать, что нашла в нем лучшее, что любила в Рунском, в отце, какое-то необъяснимое желание прислушиваться к его словам, находить в них ответы. Это самой себе данное объяснение было далеко не главным. Больше всего Евдокия трепетала от осознания, что происходящее с нею – именно то, о чем писали Карамзин и Марлинский, и у нее есть, наконец, возможность вполне понять героинь своих книг. Это давало неведомое прежде ощущение какого-то нового знания, причастности к подлинному миру, собственной зрелости, правоты, и даже некоторого превосходства над теми, кому такие чувства неведомы.