Евдокия и Прасковья шли, державшись за руки, чтобы не потерять друг друга в толпе, но глядели в разные стороны. Они условились об этом заранее, в надежде на то, что так хотя бы одна из них сможет увидеть Одоевского. Вдруг Евдокии показалось, что всего в нескольких саженях от нее мелькнуло родное лицо, совсем недалеко, прямо за той дамою в красной шляпке, которую так легко заметить. Стараясь не терять его из виду, Евдокия ускорила шаги, склоняясь к сестре со словами: «Поленька, взгляни, пожалуйста, за той дамою в красной шляпке – это он, мне не показалось? Твой взгляд зорче». Прасковья, посмотрела, куда указывала сестра, и тут же недоуменно подняла на нее глаза: «Додо, ты же говорила, он будет в штатском?» Евдокия невольно остановилась. И вправду, за яркой шляпкой теперь виднелись штаб-офицерские эполеты. Но тут же шаги ее почти обратились в бег – она надеялась, что высокий офицер всего лишь загородил собою небольшую фигуру Одоевского. Прасковья бежала за сестрою, на ходу поправляя локоны и съехавший набок берет.
Вот они поравнялись с женщиной в красной шляпке и, провожаемые ее недоуменным взглядом, углубились дальше в толпу, следуя теперь за высоким штаб-офицером, который только издалека казался идущим прямо перед дамою. Но Евдокия была уверена, что Владимир шел невдалеке от этого господина, ведь ее взгляд оторвался от него лишь на долю секунды. И, наконец, она увидела и безусловно узнала его, идущего в какой-то сажени впереди. В тот момент Одоевский повернулся в профиль, и у Евдокии не осталось никаких сомнений. Теперь их разделял лишь тот высокий военный; Евдокия в неосторожности ударилась головою о его золотой эполет. «Простите, сударь», – только и успела пролепетать она, как забыла обо всем – и об офицере, и о боли, бьющейся в виске, даже о сестре, которая осталась где-то позади, выслушивая за нее извинения от военного, который отрекомендовался полковником Велегиным.
Тогда, повернувшись в профиль, Одоевский также не мог не заметить Евдокии, и теперь он был всего лишь в каком-то вершке от нее и чувствовал учащенное дыхание за собою. Но оба они понимали, что рядом идет Ольга Степановна, даже Евдокия, никогда прежде не видевшая ее, догадалась, кто эта полная, уверенная в себе женщина рядом с ним.
Так они шли, терпя эту сладкую муку, пока им не открылась заполненная каретами площадка, теперь еще более тесная, чем само поле. И тогда Евдокия, не в силах более выносить, поймала его свободную руку. Он сжал ее почти до боли, оставив в ней небольшой листок бумаги. Их руки не разъединялись до последнего момента, пока Одоевский и Ольга Степановна не отделились от редеющей толпы, направляясь к своей карете.
Усадив жену в экипаж, Владимир на мгновение остановился и, совсем близко перед собою увидел Евдокию, едва сдерживающую слезы. Не думая ни о чем, кроме того, как не допустить их, он спрыгнул с подножки. Если бы Ольга Степановна не торопилась с визитом, ему, возможно, удалось бы даже сорвать поцелуй, но властный голос супруги заставил едва подавшегося вперед Владимира вернуться к ступенькам кареты. Сидя среди тепла и мягких диванных подушек, он, стараясь не думать о том, как ей сейчас там холодно и горько, прислонился головою к стенке. «Трогай», – приказала кучеру Ольга Степановна, и карета двинулась, увозя его, почти задыхающегося от собственного бессилия, и оставляя ее, плачущую на плече сестры.
III
Императрица Александра Федоровна, слегка утомившаяся от дневных торжеств, отдыхала в своем кабинете на четвертом этаже Зимнего дворца. Немного в стороне от кресел государыни четыре молодые фрейлины, принадлежавшие к так называемому «узкому кружку» императрицы, собравшись вокруг небольшого столика, играли в макао. Александра Федоровна, давно чувствующая усталость и подступающую мигрень, решила отложить на завтра некоторые свои планы и выразила желание остаться одной. Четыре девушки в парадных костюмах поднялись и, присев, в один голос произнесли: «Спокойной ночи, Ваше Величество». И в этот момент, увидев склоненную перед нею маленькую фигурку Софьи, императрица поняла, что этого разговора долее откладывать нельзя. «Софи, а вы, пожалуйста, задержитесь», – произнесла она вслед княжне, последней подходившей к двери. Софья развернулась и приблизилась к креслам государыни. «Возьмите себе стул и присядьте здесь, ma chere», – произнесла она, указывая на место напротив себя. Впервые за прошедший день увидев Софью так близко, Александра Федоровна еще более уверилась в своих предположениях: было что-то невыносимое для взгляда в этом похудевшем и заострившемся детском лице, во взгляде огромных темно-голубых глаз, слезы в которых будто застыли. Что-то, что никак не сочеталось со всем ее облачением: увенчанной цветами прической и отражавшими блики свечей бриллиантами на роскошном платье. «Что с вами, Софи? На вас лица нет, – начала государыня, – и со времени переезда в Петербург, я заметила, вы все бледнеете и худеете. Что вас мучает?» Софья молчала – слова, которые она готова была сказать, под этим приветливым, но твердым взглядом как-то разом перепутались, забылись. «Ответьте мне, Софи, доверьтесь своей государыне, – продолжала Александра Федоровна, знавшая застенчивость Софьи, – вы же знаете, как я люблю вас». Эти последние слова возымели свое действие – Софья порывисто поднялась с кресел и упала к ногам императрицы. «Простите меня, Ваше Величество, простите, – сквозь слезы повторяла она, – я дурно выполняю свои обязанности, я своим хмурым видом омрачаю ваше настроение, и это мой ответ на ваше расположение, на вашу доброту ко мне…» – «Полноте, Софи, я вовсе не прошу вас оправдываться, – проговорила императрица и остановилась, приподняв к себе лицо Софьи, – я жду от вас совсем других слов». Невероятно развитое в княжне чувство доверия к императрице побороло в ней страх и ту замкнутость, с которой она безмолвно переносила свое горе. Это чувство оказалось в ней сильнее простого дружеского доверия – лучшей подруге она открыться не смогла.