Кабинет государыни располагался на четвертом этаже, и из окон его открывался великолепный вид на набережную Невы. В стоявшие хмурые октябрьские дни ничем не примечательный, сейчас он необыкновенно оживился. По серому пространству неба, по ледяной поверхности реки – всюду летели, кружась и наталкиваясь друг на друга, мелкие, больше даже похожие на изморось, снежинки. Было что-то необъяснимо упоительное в их движении, в этом долгожданном, но неожиданном явлении первого снега. И пусть он падал не крупными пушистыми хлопьями, пусть не покрыл еще собою мостовой, но все же эта непрерывная пляска мелких снежинок вселяла надежду. На то, что прекратится, наконец, однообразное течение дождливой осени, и отсыревший Петербург вскоре оденется блестящей белизною снежного покрова.
«Глядите, Софи, – повернулась от окна императрица, – первый снег». Софья, охваченная каким-то не вполне осознанным детским порывом, торопливо приблизилась к окну. Она самозабвенно любовалась этим видом, чувствуя возвращение того, что казалось невозвратимым. Когда они с Надиною сидели в нише огромного смолянского окна на третьем этаже и в радостном трепете следили глазами за пролетавшими снежинками, наполняясь сладким предчувствием: «…Вот установится снежный покров, и государыня пришлет за нами зимние кареты, запряженные четверками лошадей с серебряными бубенчиками на сбруях, и нас повезут кататься по заснеженным улицам Петербурга, по набережным оледеневшей Невы, узоры чугунных оград которой так причудливо смотрятся, покрытые слоем снега. А там Екатеринин день, а потом и до Рождества недалеко…» – мечтали юные смолянки, томившиеся однообразием институтских будней.
Сейчас, у окна Зимнего, Софье вдруг показалось, что все оно так и будет: и очарование прогулок, и приятные хлопоты праздников, и выбор костюмов для рождественского бала, и сладостное ожидание подарков.
«Может быть, вам следует дождаться зимнего пути, ma chere?» – прервал задумчивость Софьи голос императрицы. И вместе с ним пришло осознание того, что детство закончилось, что не будет больше золотых яблок и свечей на огромной елке, и веселой суеты карет на невском льду, а этот первый снег – быть может, последний, что она видит здесь, в Петербурге. «В Сибири снег, верно, круглый год не тает», – внезапно подумалось Софье, а вслух она произнесла: «Позвольте мне ехать завтра, Ваше Величество». – «Это ваш выбор, Софи, – ответила Александра Федоровна, – но ваш жених – так она называла Рунского – отправится не раньше середины ноября». – «Позвольте мне спросить, Ваше Величество, – нерешительно начала Софья и, ободренная взглядом императрицы, произнесла – как его повезут?» – «Государь сказал, он отправится в карете с двумя фельдъегерями, как только…как только все будет готово», – запнувшись, ответила императрица. Она решила не открывать Софье причины задержки отправления Рунского в Сибирь, чтобы более не огорчать и без того несчастную девушку.
Рунский уже несколько дней находился в крепостном госпитале: после почти полугодового пребывания в сыром каземате Петропавловской крепости у него открылись боли в груди. «Приговоренный к двум годам каторжных работ и последующему поселению в Сибири государственный преступник Евгений Рунский не может быть отправлен к месту отбытия наказания, потому как болен и в настоящее время находится в нумере 14 крепостного лазарета», – докладывал комендант шефу жандармов Бенкендорфу.
«Теперь вы, Софи, позвольте мне спросить», – произнесла Александра Федоровна. – Софья кивнула – «Вы готовы ехать, у вас есть все необходимое для путешествия и последующей жизни?» – «Да, Ваше Величество». – «Знаю, ваш брат – состоятельный человек, он сможет оказывать вам необходимую поддержку. Хотя бы об этом я могу не беспокоиться». – «Вы правы, Ваше Величество, но только отчасти, – говорила Софья, которая с недавних пор начала свободнее разговаривать с императрицей, встретив в ней, кроме известных доброты и приветливости, понимание и сочувствие, – да, мой брат будет поддерживать меня, но только материально. Он не благословляет моего решения и нашего союза, и… я не услышала от него не единого доброго слова, когда собиралась все эти дни». – «Как же, Софи? Я не знаю вашего брата лично, но… И все это время вы, в одиночестве? Вам следовало сказать мне об этом, – с легким укором произнесла императрица, – я могла бы отпустить с вами Надину – она помогла бы и не дала вам скучать». – «Спасибо, Ваше Величество, но я не стала тревожить Надину – ma belle soeur очень помогает мне. Она даже собралась провожать меня завтра до ближайшей станции, если брат отпустит», – проговорила Софья, которая была так огорчена отношением Павла, что не могла скрыть этого от государыни. «Ваша belle soeur? Она так привязана к вам?» – «У Евдокии добрая душа, ваше Величество. Она полюбила меня как родную сестру, хотя мы с нею не успели и узнать друг друга. А для Евгения она и вправду сестра…» – решила Софья открыть Александре Федоровне и это – настолько искренне была заинтересована государыня в ее судьбе, так располагали к доверию ее приветливость и доброта. «Я не понимаю вас, ma chere», – удивленно проговорила императрица, и Софья поспешила объяснить: «Конечно, Евдокия не кровная ему сестра, Ваше Величество. Но она с детства любила его, как родного брата». – «Какое удивительное существо ваша belle soeur, – задумчиво произнесла Александра Федоровна, – она будет мне представлена». – «Вы слишком добры, Ваше Величество…– проговорила Софья и остановилась, – нам с вами должно проститься», – после паузы добавила она, взглянув за окно и увидев, как начинает темнеть осеннее небо. «Простите меня, Софи, я совсем забыла, что завтра вы выезжаете чуть свет», – засуетилась императрица, вставая с кресел. Софья, поднявшись, приблизилась к государыне. «Прощайте, Ваше Величество. Я никогда не забуду вашей бесконечной доброты, вашего понимания», – с выступившими на глазах слезами говорила девушка. – «Прощайте, Софья, – Александра Федоровна впервые так назвала ее, – и пусть Господь благословит и не оставит вас на этом нелегком пути, что вы для себя избрали». Государыня, глаза которой невольно увлажнились, совсем по-матерински перекрестив девушку, протянула ей руку. А Софья, уже не сдерживающая слез, опустилась на колени и благоговейно прижала ее к губам.