Весело залился дверной колокольчик, послышались суетливые шаги и голоса в передней. «Папенька приехал», – не зная, радоваться ей или печалиться, произнесла Евдокия. – «Два часа…не может быть!» – удивился Одоевский. – «Счастливые часов не наблюдают» – Грибоедов был прав!» – «Ты была счастлива?» – в надежде он поднял к себе ее лицо. – «Я и сейчас счастлива. И завтра буду, потому что смогу сказать, что через день увижу тебя». – «Мне следует поучиться – совсем не умею радоваться, когда тебя нет со мною», – произнес Одоевский. – «А когда играешь – разве ты не счастлив?» – спросила Евдокия, искренне удивившись. – «Нет – потому что ты не слышишь меня». – «Как только мне разрешат встать с постели – обещаю, я буду приходить слушать тебя». – «Сквозь «холодный камень»?» – «Да», – горько усмехнулась Евдокия. Это выражение ее голоса всегда рождало в нем какое-то странное смешение чувств отчаяния и надежды. «Милый мой ребенок, я обещаю тебе, когда-нибудь между нами не будет этой стены», – «Я почему-то тоже верю в это, – спокойно, словно прося и его быть спокойнее, проговорила Евдокия. – Самое главное, что между нами нет других стен, кроме этой, каменной». – «Не было никогда…и не будет, – произнес Одоевский – Через два дня, в половине четвертого, я буду ждать тебя на углу Дворцовой. Мы встретим рассвет вместе», – говорил он, накрывая ее одеялом. Владимир не ждал и не произносил более никаких слов – все было во взгляде и последнем поцелуе, сорвав который, он, не оглядываясь, вышел из комнаты.
* * *
Первые дни календарной зимы прошли для Евдокии неожиданно быстро и почти незаметно. По-детски обрадовавшись разрешению встать с постели, она тотчас велела поставить в своей комнате большой дорожный сундук и начала укладывать вещи для Рунского. Почти все место заняла теплая одежда – самое необходимое, но удалось вместить и запас письменных принадлежностей, и несколько томов «Истории Государства Российского» Карамзина – любимого чтения Рунского. В один из них Евдокия вложила конверт с небольшой суммой денег, которой она располагала, в другой – письмо от генерала Горина. На недавнем фрейлинском празднике Евдокия попросила каждую из знающих Софью девушек написать ей по несколько строк на память и вернулась домой с объемным письмом в четыре листа. А потом еще Надина Ветровская передала от себя личное послание для лучшей подруги.
Евдокию больше не тревожило то чувство неизвестности, что охватило ее после отъезда в Сибирь доверенной служанки Лизы – Николай Петрович согласился быть посредником в переписке дочери с Одоевским. Уверенность в том, что она сможет постоянно получать известия от Владимира и отвечать ему, наполняла Евдокию отрадным чувством необыкновенной легкости, которое незаметно давало и надежду на лучшее.
Первым, что она передала Одоевскому через отца, была небольшая записка: «Владимир, не обижайся, но мне будет спокойнее, если я напомню тебе о посылке для Александра. Сегодня вечером я смогу спуститься послушать тебя во флигель – будь в кабинете, когда только сможешь, я буду ждать тебя с восьмого часа пополудни».
В тот вечер, впервые за долгие несколько недель, Владимир играл столь вдохновенно. Он давно не испытывал того невыразимого чувства, что охватывало его при игре; в последнее время музыка давала ему некоторое утешение, но не более. Лишь сейчас, зная, что Евдокия рядом, что она, благоговейно ловя каждый звук, представляет себе движения его рук, выражение его лица, Владимир смог на мгновения забыть обо всем. Он будто сам сделался музыкой, которая, образовав густое облако над клавишами фортепьяно, перерастала стены, вырывалась из окон, летала под небом, достигая самых звезд, и, наконец, в изнеможении таяла дымкою в ночном морозном воздухе.
VII
Ночь на пятое декабря выдалась неожиданно ясной и теплой. Сильные и продолжительные морозы утихли. Снег не шел, но и не таял, ни луны, ни звезд не было видно; какое-то спокойствие и благость были разлиты в неподвижном воздухе. Эта ночь, казалось, замерла в ожидании чего-то. Но сейчас это чувствовали только двое.
Дом Озеровых на Мильонной давно погрузился в сон. Евдокия, тепло одетая, сидела у окна гостиной первого этажа, недалеко от передней. Она глядела то на ночное небо, то на часы, на которых сейчас было три четверти второго, то на восьмой том «Истории» Карамзина, наполовину разрезанный.
А в особняке Лавалей на набережной Фонтанки все было освещено и дышало веселым оживленьем. Огромная парадная лестница, по которой непрестанно поднимались и спускались люди в ливреях с графскими гербами, вела к переполненной и душной бальной зале. Там холодно сияли лица и бриллианты, в однообразном кружении взвивались дамские локоны и уголки мужских фраков, сплетались руки, плелись искусные речи, в которых то ли заключались сделки, то ли решались чьи-то судьбы. Подобные жар и суета царили и по другую сторону лестницы, где пылали печи и кипели котлы с кушаньями, а во льду стояли лучшие вина, где все искусство употреблялось только для поднятия наверх, чтобы угодить изысканным вкусам гостей бала.