К следующей встрече участники прочитали заданные отрывки из «Декамерона».
«Кто хочет высказаться по поводу прочитанного?» – спросил муж.
«Это же гомофобия. Однополая любовь названа противоестественной», – заговорил чернокожий драматург-гомосексуалист.
«Где вы такое обнаружили?»
«Вторая новелла первого дня. Когда он отправляет еврея Авраама в Рим, тот находит, что „все они вообще прискорбно грешат сладострастием, не только в его естественном виде, но и в виде содомии, не стесняясь ни укорами совести, ни стыдом“[81]. То есть однополой любви следует стыдиться?»
«А в третьей новелле второго дня, когда аббат собирается заняться любовью с Алессандро, выясняется, что он не мужчина, а женщина, – вставила белая трансгендер, куратор одного из известных музеев. – У Боккаччо некоторые персонажи переодеваются в одежду другого пола, скрывая свою личность. Мы упорно боролись за право на свою идентичность, а вы навязываете нам историю, в которой персонажи боятся обнаружить себя».
«Мэм, мы не знали…» – заговорил муж.
«Обращайся ко мне „они“. Ты такой же мудак, как и Боккаччо!»
«А скучать явно не придется!» – подумал я, глядя, как этот кичливый всезнайка извивается ужом на сковородке под градом вопросов.
В галерею въехал танцор в инвалидном кресле, протеже Дэвида Тула[82], выступавшего за предоставление больших возможностей для самовыражения актерам и танцорам с ограниченными возможностями. Он весь раскраснелся и был так зол, что едва мог говорить.
«Боккаччо употребил слово „калека“! Как омерзительно!»
«Где именно?» – спросила жена.
«В первой новелле второго дня: „Мартеллино отвечал: «Я расскажу тебе как: я прикинусь калекой, а ты с одной стороны, Стекки – с другой – пойдете, поддерживая меня, как будто я сам по себе не в состоянии идти, и представитесь, что хотите вести меня туда, дабы тот святой исцелил меня»“, – процитировал танцор. – Здесь насмешка над людьми с ограниченными возможностями. Выбрав такую цитату, вы, получается, соглашаетесь, что это забавно и можно притворяться человеком с ограниченными возможностями в целях мошенничества? Я кажусь вам смешным?»
Прежде чем супруги успели вымолвить хоть слово в свою защиту, запротестовал директор радикального театра в даунтауне: «В книге все про богачей! Короли и королевы, обеспеченные люди. Как и сегодня, если коронавирус доберется до наших берегов, богатенькие сбегут в Хэмптонс или на свои яхты, оставив бедняков страдать от чумы. И получат экспериментальное лечение, недоступное для обычного населения. Пока те несколько человек рассказывали истории на вилле во Флоренции, телеги с трупами заполняли улицы, семьям приходилось держаться подальше друг от друга. Боккаччо благоволит богатым. Почему вы взяли этого подхалима богатеев? Похоже, вы выбрали персонажей, отражающих либертарианские ценности вашего поколения. Вы можете позволить себе роскошь тратить время на чтение!» Он сел на свое место.
«Я лишь пришел сказать, что больше не буду посещать эти чтения», – заговорил редактор бруклинского художественного еженедельника.
Он подошел к супругам и встал рядом. Если бы их назначили «королем и королевой» (подобно титулам ведущих собраний в «Декамероне»), можно было бы сказать, что революция уже началась. Редактора трясло.
«Боккаччо, Данте и Чосер с его настоятельницей и историей, в которой евреи убивают школьника за песнопения во славу Девы Марии, – все эти бездельники были антисемитами! Во второй новелле первого дня читаем: „Душа этого достойного, мудрого и хорошего человека, по недостатку веры, будет осуждена. Поэтому он принялся дружески просить его оставить заблуждения иудейской веры и обратиться к истинной христианской, которая, как он сам мог видеть, будучи святой и совершенной, постоянно преуспевает и множится, тогда как, наоборот, его религия умаляется и приходит в запустение…“ Заблуждения иудейской веры? Совершенство христианства? Раз вы выбрали такой текст, то наверняка разделяете антисемитские взгляды автора на иудаизм!»
«Но это же величайшие шедевры мировой литературы!» – воскликнул муж в спину оскорбленно удаляющегося редактора.
Раздался всеобщий ропот. Я наслаждался моментом. Налил себе кофе и откинулся на спинку стула. Представление становилось все занятнее.
В дискуссию вступила редактор феминистского журнала «Репрессии». Она отлично писала на бумаге, но, выступая перед большой женской аудиторией, рвала мужчин в клочья, и зрители требовали их крови, топали ногами и улюлюкали, а затесавшиеся мужчины получали гневные взгляды – те, кто не направился к выходу.
82