Во время поездки мы молчали из-за юристов – коротко подстриженных, одетых в костюмы в тонкую полоску и узкие репсовые галстуки. Мы считали их скучными, запертыми в утомительном лабиринте юридических процедур. В отличие от нас – живых, интересных, резвящихся в сверкающем потоке искусства и богатства. Мы не желали с ними разговаривать. Мы снисходили до них, как и до всех остальных: богатых мы превосходили эрудицией, а умных – социальным положением.
Мы доехали до той части Нью-Джерси, где много старинных каменных домов, широких пастбищ и пасущихся лошадей. На въезде в поместье стояли высокие каменные колонны, а за ними открывался сельский пейзаж. Когда мы проезжали через холмистые поля, юрист показал на группу приземистых строений.
«Там собачий питомник, – заметил он. – Приезжая сюда на обед, я первым делом всегда выясняю, что подают в доме, и если меню мне не нравится, могу пойти поесть в питомнике: там всегда кормят стейком».
Мы вежливо улыбнулись, но смеяться не стали: такую фамильярность мы бы себе не позволили.
Наследники, подобно модникам в 1930–1940-е годы, разводили выставочных собак. Я тоже любила собак, и мне стало интересно, какую именно породу выбрали наследники, но не хотела заводить разговор с юристами. В любом случае мы уже миновали питомник, где собаки ели стейки.
Дом мы увидели издалека – огромный и пышный, с башнями и дымоходами. Подъездная дорожка вилась через широкие лужайки, заканчиваясь огромной круглой площадкой перед входной дверью. Юристы провели нас в парадный холл – большой, мрачный, обшитый панелями из темного дерева, с высокими потолками и уходящей изгибом вверх лестницей. Мужчина в костюме вышел поприветствовать нас и взять наши пальто.
По словам юристов, коллекция была разбросана по всему дому, и нам придется пройти в каждую комнату, на верхнем и на нижнем этажах, и заглянуть в каждый шкаф. В час дня мы с ними снова встретимся и пообедаем в столовой. Мы кивнули и достали свои папки-планшеты и измерительные ленты.
Дом оказался огромным и величественным. Парадные комнаты на первом этаже, с большими каминами из резного камня и картинами в позолоченных рамах, были обшиты панелями и украшены лепниной. Большая часть произведений искусства происходила из Европы, хотя нашлось и несколько не слишком известных пейзажей американских импрессионистов, а также американские бронзовые изделия.
Я начала с гостиной. Картины не представляли собой ничего особенного. В основном узнать художника не составляло труда: сразу видно мечтательные речные пейзажи Джорджа Иннесса или изломанный кубизм Джона Марина, но иногда я терялась. Определить автора неподписанной картины бывает удивительно трудно: это ранняя или поздняя работа известного художника, или очень неудачная работа, или подделка? Порой в американскую коллекцию попадал европейский рисунок или рисунок американца, работавшего во Франции. Или же любимая картина известного художника оказывалась «неправильной», то есть принадлежала вовсе не ему, что приводило меня в крайнюю растерянность.
Изредка подобные экспертизы выявляли неожиданные сокровища – например, в дальнем коридоре школы в Англии обнаружили огромный пейзаж кисти Альберта Бирштадта. Обычно находки бывали более скромными. Однажды, просматривая маленькие картины в рамах, сложенные в коробку в подвале, я нашла офорт Уистлера с его монограммой-бабочкой. Когда я рассказала про него клиентам, они никакого интереса не проявили – возможно, понятия не имели, кто такой Джеймс Уистлер, – а я пришла в восторг. Всегда увлекательно иметь дело с шедеврами – просто дух захватывает, – однако в этой коллекции ничего подобного не было, по крайней мере по моей части, и я ничего особенного не ожидала.
Мебель в гостиной была французская: жесткие диваны, обитые тканью, стулья с тонкими ножками, столы с мраморными столешницами. Грант стоял позади меня, Присцилла ушла наверх. Рекс вошел в гостиную, задержался возле меня, взял в руки позолоченную вазу и перевернул ее, чтобы посмотреть на клеймо.
«Николай Второй. Очень мило держать фарфор жертвы убийства в собственной гостиной», – сказал Рекс раздраженным шепотом (он любил выдать что-нибудь шокирующее).
«Она и правда принадлежала царю? – спросила я. – Или просто сделана во времена его правления?»
«Его клеймо». Он протянул мне вазу, но я не стала смотреть: я не занималась фарфором. «Лично я точно не стал бы держать вещи убитого человека на своем столе».
Качая головой, Рекс поставил вазу на место и двинулся дальше. Я подумала про шелковые трусы в моем комоде, про вещи, которые мы все брали домой, – а они принадлежали мертвецам. Правда, не жертвам убийств.