Именно тогда мама поднялась с места – стремительно, словно внезапно вспомнила что-то, – прижимая к бокам стиснутые в кулаки руки. И вдруг пошла в неверном направлении – шаг за шагом, прямо по центральному проходу. Все растерялись, не зная, что делать, ведь обычно Кэтлин Блэр Варгезе всегда всеми командовала, и с чего вдруг она идет к кафедре с таким видом, будто ее позвали? Даже пастор Митчелл выглядел озадаченным.
«Кэтлин, с тобой все в порядке?» – спросил он, дождавшись, когда она остановится перед ним.
Ее ответа мы не расслышали. Тогда она повторила громче: «Моя мать умерла».
Прихожане зашептались, а папа тоже встал с места, хотя в церкви обычно старался не привлекать к себе внимания. Нельзя сказать, что его намеренно обижали, всего лишь говорили что-нибудь вроде: «А мы в Лаббоке устраиваем на Рождество гимн света», как будто за пятнадцать лет он об этом так и не узнал. В общем, он быстро подошел к маме, взял ее за руку, и, когда она к нему обернулась, все ахнули: она тяжело дышала, ее лицо покраснело и блестело от пота.
«Она умерла, Арвин, – сказала мама. – Умерла и больше никогда не вернется».
«Бабушка Синди?» – прошептал Санджей с квадратными глазами.
Каждую субботу после обеда мы с бабушкой Синди «курили» сладкие «сигаретки» на лужайке, пока бабушка курила настоящие.
«Нет», – ответила я, поскольку мама и папа возвращались к нам и все уставились на них, а потом на меня и на Санджея.
Да и что еще я могла ответить? Что я тогда понимала? Папа открыл входную дверь, глянул на нас, и мы выскользнули из церкви вслед за родителями. И оказались на улице, где светило солнце, пофыркивали дождеватели на газонах и от горячего бетона пахло водой.
«С бабушкой все в порядке?» – спросил Санджей.
Я посмотрела на папу, папа посмотрел на маму, а мамин рот раскрывался все шире, пока она не зажала его рукой.
«С ней все хорошо?» – не унимался Санджей, повысив голос, и папа достал телефон.
Через несколько гудков бабушка Синди, сидевшая за рулем своего кабриолета, прокричала сквозь встречный ветер, что перезвонит, когда сможет съехать на обочину. Папа повесил трубку. Мы все перевели взгляд на маму. Она выглядела совершенно безжизненной.
В машине по дороге домой папа брал ее за руку всякий раз, когда отпускал рычаг переключения передач, – и это была вторая странность того дня. Как только мы добрались, мама тут же легла в постель и оставалась там всю ночь. Бабушка Синди приехала ее проведать, а потом, разговаривая с папой на подъездной дорожке, успела выкурить три сигареты, но мы не могли слышать их слов через закрытое окно. Я подумала, что они обсуждают, не отправить ли маму в лечебницу «Санрайз-кэньон», ведь именно так случилось с мамой Лоры Гибсон после того, как она потеряла ребенка, но, когда я встала утром, мама уже, как обычно, готовила вафли на завтрак, потом проверила, вымыли ли мы руки, и отвела нас на остановку за пять минут до прибытия автобуса. В следующее воскресенье в церкви она столь решительно отражала обращенные на нее участливые взгляды, что все несколько растерялись: может, в прошлый раз им просто померещилось?
Я бы и сама так подумала, но Санджей тоже все видел, и в детстве мы часто шептались про тот случай, а когда выросли – посмеивались, ведь, честно говоря, происшествие прекрасно отражало характер мамы: только она могла прервать пасхальную проповедь заявлением о смерти бабушки Синди, а все остальные настолько ее боялись, что потом и заикнуться про это не смели.
В прошлом году мы провели похороны мамы в Первой баптистской церкви. Никто из нас много лет не бывал там: у отца повреждено бедро, Санджей живет в Остине, а я здесь, и тем не менее за нас уже все организовали женщины из маминой молитвенной группы, которые раньше по очереди возили ее на химиотерапию. Нам оставалось лишь прийти и принять соболезнования. Преемник пастора Митчелла произнес надгробную речь, забыв упомянуть, как мама организовала пикник для воскресной школы и была «первой свечой» на «живой елке»[43], но, когда мы запели любимый мамин гимн «Пребудь со мной», я почувствовала ее разлитое в воздухе одобрение. После службы несколько человек зашли к нам домой и принесли готовую еду, а потом все закончилось – целая жизнь свернулась, словно аккуратно сложенная скатерть, которую пора убрать в шкаф.
Но мы ведь не могли так поступить. Никак не могли. Вот живешь всю жизнь с кем-то, кто сильно на тебя влияет, и потом уже не важно, что именно тебя она забывала любить или не знала как, а может, любила слишком сильно, но ты все равно повсюду чувствуешь ее присутствие. Тогда я еще не скучала по ней – так, как скучаю сейчас, – но видела, что папа и Санджей скучают, поэтому налила нам всем виски в красивые бокалы, и мы сидели за столом на кухне, вспоминая все самые безумные мамины выходки. А помнишь, как она погладила наши спортивные штаны? А как называла соседскую собаку «ходячий производитель какашек»? Помнишь, как заставила маляра еще раз покрасить все крыльцо целиком из-за пробежавшей в углу белки, потому что, если закрасить только следы, тон будет отличаться? А как она тогда во всеуслышание заявила, будто бабушка Синди умерла? Мы смеялись так, как смеются над чем-то пугающим, чтобы ослабить страх.