Под конец рассказа я не хотела даже смотреть на Амнезию и упорно разглядывала свой коктейль. По коже побежали мурашки. Я не могла не думать о своей маме, которую ненавидела с тех пор, как она от нас ушла. Мое самое яркое воспоминание о ней на самом деле не про нее саму, а про рыдающего отца, который говорит мне, что она вернулась в Румынию. Это был первый и единственный раз в жизни, когда я видела его слезы. (Кроме февраля, когда я приехала его навестить впервые после того, как он там оказался. Отец спутал меня со своей мамой, принялся плакать и умолял забрать его домой, ведь это плохая школа, и он скучает по Збуре, своему ручному скворцу. Но у него теперь деменция, а значит, этот случай не считается.) И я не плачу: такая у нас семейная черта. Последний раз я ревела в десять лет, когда сломала руку, катаясь на роликах по Пойер-стрит. Плакать можно, конечно, если вам нравится, но меня увольте. Дракула тоже не плакал.
– История про привидения! – воскликнул Дэрроу.
– Нет, это история про взаимосвязи, – покачала головой Амнезия. – Нам кажется, что каждый из нас сам по себе, отдельное существо, но глубоко внутри мы все связаны друг с другом.
– Слишком заумно, – отмахнулась Кислятина. – Я не хочу быть связана с большинством людей, только с моими детьми, с Карлоттой и Робби, да и то временами.
– А я думаю, это история про стойкость женщин, – заметила Дама с кольцами, поворачиваясь к Амнезии.
– Я вас умоляю, – вмешался Евровидение, – давайте не будем заниматься глубинным анализом историй друг друга. Мы ведь не на уроке литературы! Итак, кто следующий?
– Раз уж речь зашла про стойкость и смерть, мне есть что рассказать, – заговорила Лала и обвела всех взглядом огромных черных глаз.
Она наклонилась вперед, стискивая и снова разжимая руки: ей явно отчаянно хотелось поделиться своей историей. Она подвинула высокую табуретку, на которой примостилась, словно пугливая птичка, положила руки на колени и заговорила негромким, но напряженным голосом, уставившись себе под ноги, словно обращалась к себе, а не к нам.
– Это произошло несколько лет назад, когда я переехала в Нью-Йорк. В ту пятничную ночь, в три часа, я все еще работала (хотя уже собиралась заканчивать), когда зазвонил телефон. Судя по номеру, звонил мой свекор, которому восемьдесят лет, а свекрови восемьдесят четыре, и оба не в самом добром здравии, потому, отвечая на звонок, я мысленно приготовилась мчаться им на помощь. Как оказалось, звонил сам свекор, Макс: с ним только что связалась сестра моей мачехи, поскольку не смогла дозвониться до меня (должно быть, они в суматохе набирали мой старый номер), и сообщила, что мой отец попал в травматологический центр «Добрый самаритянин», а больше Макс ничего не знает.
Я растолкала крепко спавшего мужа, оделась, думая, что надо бы взять с собой теплый свитер, ведь в залах ожидания больниц всегда холодно, и кто его знает, сколько я там пробуду. Я пообещала позвонить, как только выясню хоть что-то, обязалась не превышать скорость, отбилась от пса, упорно пытавшегося меня сопровождать (неизвестно, сколько ему пришлось бы просидеть в машине одному), и уехала.
Я вела машину аккуратно, хотя меня и потряхивало от нервного возбуждения, неизбежного, когда вас вытаскивают среди ночи навстречу неизвестным проблемам. Разумеется, я молилась, бессвязно, как бывает в таких случаях. А потом вдруг все стихло.
Молитвы стихли, нервная дрожь стихла, беспокойство улетучилось. Часы на приборной доске показывали 3:26, хотя они всегда на две минуты отстают. Я не видела свидетельства о смерти, но оно мне и не требовалось.
Все просто… затихло.
Я по-прежнему сидела за рулем, мимо меня то и дело проезжали другие машины, мелькали фонари, я следовала указаниям дорожных знаков, но мое дыхание и сердцебиение вернулись в норму, в состояние тихого одиночества, из которого меня выдернули. Я попыталась произнести молитву, однако слова не складывались. Не потому, что я их не помнила, а потому, что надобности не было: о чем бы я ни просила, на мои молитвы уже ответили. Полная умиротворенность.
Порой я чувствую маму рядом. Иногда она приходит на мой зов, а иногда – по собственной воле. Она не всегда откликается, но в какой-то момент обязательно появляется снова. В окутавшей меня тишине я обратилась к ней и почувствовала ее присутствие, однако ответила мне вовсе не она.
Про бабушку Инес я вспоминала раз в десять лет в лучшем случае. Ко времени моего рождения она уже была очень старенькая и умерла, когда мне исполнилось одиннадцать – как раз в мой день рождения, поэтому я и запомнила. Мы с ней виделись раз в год, чисто для приличия: маленькая старушка пахла чем-то странным и не говорила по-английски. Мы выучили несколько фраз на испанском и повторяли для нее, словно молитвы на латыни в церкви: смысл понимаешь, но общаться не можешь.