«Что ты здесь делаешь?» – выпалила я, с запозданием сообразив, что мои слова могут прозвучать не столько удивленно, сколько грубо.
Дядя выглядел степенно – не скажешь, что расстроен. Ему уже было за семьдесят, из всех братьев он теперь остался один, повидав немало смертей.
«Я был здесь», – ответил он, пожимая плечами.
Совпадение или нет, он приехал в гости на Новый год. Они с отцом просидели весь вечер, болтали и смеялись, а в половине первого ночи пошли спать.
Сестры мачехи (их собралось уже трое) приходили и уходили, приносили бумажные платочки и стаканы с водой. Время от времени заглядывала участливая молодая женщина, сотрудница больницы, приносила бумаги на подпись, задавала вопросы.
«В какой морг отправить? Погребение или кремация? – А потом, извиняясь, что по закону обязана спросить: – Согласны ли на донорство органов?»
«Да», – твердо ответила я, положив руки на живот отца.
У меня сомнений не было, но мачеха явно колебалась. Она очень мягкая и добрая (и только такая женщина могла бы ужиться с отцом), однако именно поэтому ее можно довольно легко к чему-то принудить. Я бы так и сделала, если бы понадобилось, но она согласилась.
«А годятся ли они для пересадки? – спросила я, взглянув на отца. – Ему шестьдесят семь лет».
«Не знаю, – неуверенно нахмурилась женщина. – Сейчас уточню».
Оказалось, можно использовать глаза и роговицу.
Сестры мачехи то и дело трогали тело отца то тут, то там, восклицая: «Он все еще теплый здесь!» Отец постоянно говорил мачехе (часто намеренно в пределах слышимости их ушей): «Сестры у тебя хорошие, но…»
Я сделала шаг в сторону. Меня спросили, не хочу ли немного побыть с ним наедине, и я отказалась. Незачем. Незачем снова прикасаться к телу. У меня нет ощущения, что передо мной лежит мой отец. Я точно знала, где он сейчас находится: со мной, со своими женами, с братом, с матерью. Somos. Мы есть.
Печали я не чувствовала вовсе, хотя время от времени начинала рыдать, давая выход эмоциям. Вскоре стало ясно, что делать тут больше нечего – однако и уйти было невозможно. Альберт тихонько сказал, что вернется домой поспать. Появились новые родственники мачехи: у нее тоже огромная семья, очень дружная и всегда готовая поддержать.
Я внимательно смотрела на отца. Я все еще видела черты, унаследованные мной и моими детьми. Но что в нем особенного? Что мне следует запомнить сейчас, ведь я его больше никогда не увижу… Мне достались его руки, а также ноги, а сестре – его глаза. Широкие плечи я видела в собственном сыне с момента его рождения, а у младшей дочки – его икры.
Молодая сотрудница больницы наконец вернулась и мягко, но решительно заявила, что пора забрать тело, чтобы «все закончить». Я коснулась его ноги, сказала: «Прощай, папа!» – и вышла за дверь, не оглядываясь.
В зале ожидания нас встретил молодой человек из программы по донорству органов, и мы пошли с ним заполнять документы. Не припомню ничего более абсурдного в своей жизни, чем сидеть в каком-то кабинете в пять утра и отвечать на вопросы о том, занимался ли отец когда-либо сексом за деньги, за наркотики или с мужчинами. Кстати, я на все ответила «нет» (по крайней мере, насколько мне известно), и, удовлетворенные ответами, нас наконец отпустили. С некоторым трудом мне удалось отбить попытки сестер составить мне компанию, и я поехала домой через ночной город. Почему-то казалось важным добраться домой до рассвета – может быть, потому, что при дневном свете все покажется куда более реальным.
Раны еще не зажили, временами горе накатывает, перехватывая горло и скручивая живот, – внезапная потеря всегда чревата тяжестью и смятением. И в то же время я помню то ощущение великой тишины и прикасаюсь к нему, словно к камешку в кармане.
«Somos».
Я до сих пор… в изумлении.
Дочка Меренгеро не сводила глаз с Лалы и кивала, явно растроганная, бормоча про la familia[45]. Все молчали, не желая нарушать очарование момента. В тишину, конечно же, ворвался отдаленный вой сирены, в котором слышался шепот боли. Я подумала о том, как прямо сейчас по всему городу людей отрывают от близких. Отцы, дяди, невестки умирают вокруг нас – под аппаратом искусственного дыхания или еще более страшным образом. Слова Лалы про «уродливые, но постоянно пританцовывающие ножки» ее отца вернули меня к мыслям о моем отце, и сердце защемило.