– Да ладно, все не так уж плохо, – вмешался Евровидение. – Кое-что меняется к лучшему. Я бы не хотел вернуться в пятидесятые. Вы только вспомните, как в те времена обращались с такими, как я.
– То есть так же, как по-прежнему обращаются с другими, – вставила Кислятина.
– Я тоже думаю, что мы продвинулись вперед, – сказал Дэрроу. – Содомитов уже не сжигают на костре, а черных рабов освободили.
– Нет, нет и еще раз нет! – Рэмбоз потряс головой так, что его седые волосы встопорщились нимбом. – В наши дни мы по-прежнему столь же невежественны, как во времена, когда голыми обезьянами лазили по деревьям, поедая змей и кузнечиков. И останемся такими же жестокими и тупыми, когда будем жить в городе из хрустальных башен на альфе Центавра. Все тот же отвратительный, презренный человеческий род.
– О, среди нас есть отъявленный циник! – Евровидение не сумел сдержать прорезавшееся в голосе раздражение. – Ну что ж, давайте начинать?
– Какая жалость! Некоторые настолько погрязли в страхах, что не способны оценить прекрасное в человечестве, – не унималась Дама с кольцами.
Рэмбоз продолжал трясти головой.
«Он питается своими сожалениями», – написал про Рэмбоза Уилбур, и я начинала понимать почему.
– Да хватит вам болтать! – не выдержав, рявкнул Евровидение. – Кто расскажет историю?
– Именно это я и собирался сделать! Мне есть что рассказать, – невозмутимо заявил Рэмбоз. – Про Вьетнам. Про то, как радикально изменилось мое сознание. И как я стал журналистом.
– Радикально изменилось сознание? – В голосе Поэта послышались явные нотки опасения, а некоторые из присутствующих закатили глаза.
– А давайте! – согласился Евровидение.
– Мне было одиннадцать, когда мать увидела рекламный листок с объявлением, что «Уэллсли ньюз» набирает разносчиков газет, и стала говорить: мол, пора бы тебе стать полезным членом общества, а не болтаться без дела. Она не давала мне покоя, и в конце концов как-то после школы я пошел в офис «Уэллсли ньюз» – в похожее на сарай здание позади автосервиса. Я постучал, и в ответ раздалось рычание – громкий голос с сильным бостонским акцентом, – которое я принял за приглашение войти. За металлическим столом сидел огромный толстый мужик, одетый в слишком маленькую футболку, из-под которой выпирало волосатое брюхо. В нос ударило вонью.
«Ну?»
«Я слышал, вам нужны разносчики газет», – сказал я. «Ты где живешь?» Он кивнул на огромную карту Уэллсли с каждой улицей и каждым домом, покрывавшую всю заднюю стену сарая.
«На Вейн-стрит, десять».
«Да не болтай, черт возьми, а покажи на карте!»
Я показал.
«Велик есть?»
«Да, сэр».
«Заполни заявление. Начнешь с понедельника».
«Э-э-э… А сколько я буду получать?»
«Пятьдесят центов в день, шесть дней в неделю. В воскресенье выходной. Квитки будешь приносить сюда по субботам, с двенадцати до двух, чтобы получить свои три бакса. В полшестого утра мы будем доставлять к твоему дому пачку газет, ты должен их развезти до половины седьмого. Впихни газету за москитную сетку или оставь на крыльце, но не бросай на газон! Понятно? Бросать нельзя!»
«Ясно, сэр, бросать нельзя».
Он пролистал засаленную папку и сверился с картой Уэллсли, мусоля страницы и бормоча себе под нос; потыкал грязным пальцем туда-сюда, набросал список и снова сверился с картой.
«Будешь доставлять пятнадцать газет „Глоуб“ и одну „Нью-Йорк таймс“. Одна „Глоуб“ для вашего дома. Вот остальные адреса. Пусть мать провезет тебя на машине, чтобы ты сообразил, как лучше составить маршрут».
«Хорошо, сэр».
«А теперь смотри, как нужно сворачивать газету». Толстяк взял замызганный демонстрационный экземпляр и показал, как его складывать: «Вот так». Потом сунул руку под стол, вытащил белую холщовую сумку с выполненной готическим шрифтом надписью «Бостон глоуб» и шлепнул ее на стол: «Держи».
Я с восторгом взял ее и повернулся к дверям.
«И чтобы никаких жалоб! – рявкнул он мне вслед. – Если бросишь газету на лужайку, на тебя нажалуются. Если газета промокнет, опять нажалуются. Если поздно принесешь, тоже нажалуются. А когда на тебя жалуются, ты получаешь розовый квиток. Три розовых квитка – и ты уволен. Все ясно?»
Я вышел из офиса с сумкой, перекинул ее через плечо и направился домой. Сумка выглядела стильно. Это вам не какая-то дурацкая «Уэллсли таунсмэн», это аж «Бостон глоуб»!
Мне не терпелось похвастаться, и я позвонил своему другу Чипу. Я до сих пор помню, как меня обидела его реакция. «Ой, пожалеешь, – покачал он головой, осуждая мой безумный поступок. – Ты будешь мокнуть под дождем, тебя будет засыпать снегом, за тобой будут гоняться все собаки. Они просто спят и видят, как бы вонзить клыки в твою задницу».