В конце октября я прочитал заголовок, который меня окончательно добил: «СВЯЩЕННИК И ЕЩЕ ДВОЕ ЛЬЮТ СОБСТВЕННУЮ КРОВЬ НА ПОВЕСТКИ». Прямо на первой полосе напечатали фотографию католического священника, отца Филипа Берригана[60], выливающего кровь из пластиковой бутылки в открытый картотечный шкаф – с таким же невозмутимым видом, с каким Джулия Чайлд в своей кулинарной телепередаче льет молоко в миску с мукой, чтобы приготовить пирог. Как говорилось в статье, «до и после того, как вылить кровь из пластиковых бутылочек, они раздали заранее подготовленное заявление, в котором поясняли, что таким образом протестуют против „достойного сожаления бессмысленного кровопролития американских и вьетнамских солдат за десять тысяч миль отсюда. Мы добровольно проливаем свою кровь в надежде, что это станет актом жертвоприношения и изменит ситуацию к лучшему“».
У меня в голове не укладывалось. Свою собственную кровь! Как он сумел выпустить ее из вен и остаться в живых? Да не кто-нибудь, а священник! Я был глубоко потрясен. А вдруг стоящие во главе взрослые понятия не имеют, что творят? Подростков ненамного старше меня разрывает на куски в джунглях где-то на другом конце света – и никто не может ответить, ради чего.
Месяц за месяцем война и хаос только усугублялись. Протесты становились все яростнее, и страна трещала по швам. В январе 1968 года началось Тетское наступление; в марте случилась резня в деревне Милай; в апреле убили Мартина Лютера Кинга; в мае две тысячи американских парней погибли – самые большие потери за всю войну; в июне убили Роберта Кеннеди; в августе во время съезда Демократической партии в Чикаго произошел полицейский погром. Я пребывал в ужасе и смятении, а мои друзья словно ни о чем и не подозревали, занимались своими обычными делами как ни в чем не бывало. Я чувствовал себя изолированным и даже отчужденным.
В 1968-м я повзрослел. Тот год оставил отпечаток на моем поколении. В детстве кажется, будто ты в начале пути к «недостижимой мечте» – свеженькой, чудесной и многообещающей. А вырастая, ты понимаешь, что это все фигня. Наше поколение очнулось от детства плывущим в лодке по штормовым морям; дрейфующим по воле волн, растерянными и без карты – под управлением психов и сволочей.
Рэмбоз замолчал, достал из кармана платок и вытер лицо, затем рот.
– И с тех пор ничего не изменилось. Посмотрите, что творится. Посмотрите на наших лидеров. «Эпидемия заканчивается!» – хрипло прокаркал он, подражая президенту. – Нас ждет великая победа!
– Хм, спасибо за рассказ, – произнес Евровидение. – К сожалению, я болею за «Нью-Йорк янкиз». Тем не менее благодарю вас за напоминание, каким бессмысленным и сложным может быть мир.
Я видела, что неисправимого оптимиста Евровидение эта история потрясла, но он скрывает чувства, отпуская замечания в стиле клуба любителей чтения.
– За «Янкиз» болеете? – вздернул брови Рэмбоз. – Мне вас искренне жаль.
Евровидение ответил ему улыбкой, но тут в разговор врезался мощный голос, которого я раньше не слышала:
– Да, я понимаю ваш рассказ про ужасы войны, но вы-то жили в обеспеченном районе и разносили газеты, а кое-кто через войну прошел.
– Кто вы? – спросил Евровидение, вглядываясь в темноту за пределами освещенного свечами круга. – Мы вас не видим.
Между Дамой с кольцами и Дэрроу появился здоровенный мужик со слишком маленьким стулом в руке – Черная Борода из 3Е. Он поставил стул сиденьем назад, примостился на нем, и окружающие слегка отодвинулись, чтобы сохранять безопасное расстояние.
– А теперь? Меня видно и слышно? – насмешливо поинтересовался он.
Еще как видно и слышно! Он выглядел лет на сорок. Бритая голова, короткая черная бородка, лицо изборождено настолько глубокими морщинами, что будто вырезано из дерева.
– У меня есть история про войну и секс – про две самые бестолковые и разрушительные вещи, которыми занимаются люди, – объявил Черная Борода.
60