Как только Дочка Меренгеро заговорила, я поняла, что впереди целая история, и меня осенило. Лет с двадцати я завела привычку записывать разговоры людей вокруг – особенно всякую чушь, с какой парни подкатывали ко мне в баре. Я как бы невзначай оставляла телефон на столике, стойке бара или в кармане, а если ехала в метро, то делала вид, будто копаюсь в нем, на самом деле записывая все, что нес какой-нибудь придурок. Вы представить себе не можете, какую коллекцию я насобирала за все эти годы! Сколько великолепных часов дебилизма и гадостей запечатлены для потомков! Если бы только удалось получить за них денежку – на «Ютубе» или еще как-то. На самом деле, там не только полная чушь. Хватает всякого: горя, смеха, доброты, исповедей, мечтаний, кошмаров, воспоминаний и даже преступлений. Поздно ночью в метро на маршруте Е незнакомцы вам такого порасскажут…
«Однажды от полной безнадеги я курил собачье дерьмо, чтобы кайфануть…»
«Я подглядывал, как мои бабушка с дедушкой занимаются сексом, и вы не поверите, что они вытворяли…»
«Освежевал, приготовил и съел хомячка моего брата, чтобы выиграть пари на сто долларов…»
Мой отец брал людей обаянием. А я людей коллекционирую – тайком.
В общем, я начала записывать. Кушетка стояла слишком далеко от Дочери Меренгеро, поэтому пришлось встать и притвориться, будто меня распирает от любопытства. Я протащила дурацкий красный диванчик через шестифутовые расстояния между всеми прочими стульями, глупо ухмыляясь от уха до уха и невнятно бормоча о нежелании упустить хоть слово. Я устроилась поудобнее, достала из кармана телефон и, сделав вид, будто проверяю что-то, направила его на рассказчицу и нажала кнопку «Запись». Потом беспечно положила телефон на кушетку и улеглась, задрав ноги, с коктейлем «Маргарита» наперевес.
Тогда я не задумывалась, что буду делать аудио, но позднее, вернувшись домой, увидела на столе толстую книгу Уилбура, в которой тот оставил для меня целую стопку чистых страниц.
«Ладно, – подумала я, – почему бы их не использовать? Будет мне хоть какое-то занятие, пока я тут неделями торчу из-за дурацкой пандемии».
Но тише: Дочка Меренгеро рассказывает.
– В те времена на шоу выступали самые крутые, набирающие популярность ансамбли меренгеро. Кстати, тогда в некоторых песнях попадались довольно безумные строчки и названия. Я вас предупреждаю на тот случай, если кого-то воротит от расистского дерьма. – Она замолчала и несколько неуверенно огляделась, словно раздумывая, стоит ли говорить дальше, а также чтобы посмотреть, кто ее слушает. – В одной песне звучал вопрос «Qué será lo que quiere el negro?» – «Чего хочется негру?». В восьмидесятые она стала хитом, ее часто играли на «Полуденном шоу», которое я смотрела в детстве. Отец не разрешал приходить к нему на работу в телестудию, а присматривать за мной было некому: он воспитывал меня в одиночку. Ради дисциплины он не хотел, чтобы я болталась в подобных местах. Отец дружил с некоторыми танцорами на шоу и повстречал там одну женщину. Понятия не имею, в каких они были отношениях, про них просто говорили, что они «muy amigos y muy queridos»[4]. Я не спрашивала. Однако они дружили много лет. Она очень хорошо ко мне относилась. Не так, как давно потерянная мать, ничего подобного, хотя она мне все объяснила, когда в одиннадцать лет у меня начались женские дела. Не представляю, как бы мой отец с этим справился. Женщина исчезла из нашего поля зрения, когда я еще была маленькой, но я всегда вспоминала ее с теплом. Не так давно, за несколько недель до карантина, я случайно встретилась с ней – и это было что-то с чем-то! Пришла в любимую парикмахерскую, чтобы выпрямить волосы, ну, вы знаете: все шутят, что даже в раю доминиканские парикмахеры будут одной рукой накручивать локоны на щетку и тянуть изо всех сил, а в другой – держать фен, обдувающий голову раскаленным до бог знает скольки градусов воздухом, чтобы выпрямить пряди. И я раньше каждую неделю так делала, а потом до меня дошло, что эта фигня портит мне волосы. Короче, встретила я ее в парикмахерской и спросила, как она поживает. Сначала она не очень-то обрадовалась, увидев меня, – и вообще кого-то знакомого. А потом рассказала сумасшедшую историю – совершенно невероятную, но абсолютно правдивую. Все началось одиннадцатого сентября, и в парикмахерской все вокруг такие: «Да ну на фиг, опять про одиннадцатое сентября?! Сколько можно-то?» Однако, похоже, в ней есть нечто поучительное для нас сейчас, когда мы сидим тут, на крыше. Я называю ее «Двойной трагедией».