Однажды в Остине, во время моего третьего или четвертого в жизни выступления, я играла в довольно большом клубе, и пришли всего три человека. Среди них оказался Джерико – долговязый, с такими острыми скулами, что женщины не хотели с ним целоваться, опасаясь порезаться. На его животе мускулы выделялись столь же отчетливо, как и татуировки на бледной коже рук. Он гордился унаследованными от мамы глазами – не их голубо-серо-зеленым сиянием, а способностью отличать верное от неверного. Болтали, будто он наркоман, но кокаин лишь давал ему силы на выпивку, а алкоголем он наливался только ради того, чтобы писать всю ночь напролет. Он был без ума от бренди и виски. Жить без них не мог. К тридцати семи годам он уже написал свои лучшие произведения. Семь альбомов и многие сотни, тысячи выступлений в клубах по всему миру, на круизных кораблях, на радиостанциях, в магазинах грампластинок, а еще он пел для меня рано утром на кухне. Слова лились из него потоком, прямо как из папочки, и выплескивались на меня.
На том выступлении, где меня слушали только симпатичная чернокожая пара и прекрасный белый мужчина, Джерико, я играла свои, как я их называла, песни про «маму Дикси»[69] – про Юг как мать черной культуры, жестокую, но все-таки мать. Когда я сыграла последнюю, Джерико аплодировал мне так долго, что я затрясла головой. Он пригласил меня в какой-нибудь бар, который еще не собирался закрываться, однако я заметила, как у него заплетается язык и как он задевает рукой мои бедра, и сказала: «Пожалуй, нам стоит поискать место, где можно выпить кофе. Ты уже пьян, мы едва знакомы; скорее всего, ты сделаешь что-нибудь непристойное, и мне придется тебя пристрелить».
Он засмеялся, и я показала ему пистолет. Тогда, засмеявшись еще громче, он ответил, что знает круглосуточную забегаловку с хорошим кофе, и пообещал вести себя самым примерным образом. В итоге мы оказались в закусочной, где подавали панкейки из синей кукурузы, гавайский кофе и (отсутствующий в меню) бурбон для постоянных посетителей, к которым относился и Джерико.
Он получил известность как некто средний между Кристофферсоном и Гленом Кэмпбеллом, только гораздо более страстный и упорный. Когда я назвала его современным Мерлом Хаггардом, он поцеловал меня прямо в губы. А затем сделал лучшее предложение из всех, что я получала или получу в последующие годы (от поэтов-лауреатов из разных стран и обладателей «Грэмми» в различных жанрах).
Поскольку великая душа способна учуять аромат предыдущих великих душ, запутавшихся в твоих кудрях, Джерико предложил: «Давай сегодня вечером сотворим поэта!»
Будь у меня какой-то другой отец, я бы тут же и согласилась, но папочка есть папочка, так что мне понадобилось несколько недель.
Джерико назвал меня поэтессой-ковбойкой из Техаса и принялся рассказывать про черных ковбоев и ковбоек – как будто я не в Техасе выросла. Мы говорили о том, как Запад стал черным, и коричневым, и индейским, а не только белым, и о том, что в Аламо остались рабы, но никто не хочет говорить об этом и что Желтая Роза Техаса[70], возможно, была цветной женщиной и помогла техасцам выиграть войну – мы задавались вопросом, почему она так поступила. Я передала Джерико слова папочки, и он задумался: а не принадлежал бы Техас сегодня Мексике, если бы отец Желтой Розы Техаса сказал ей то же самое?
Вскоре я переехала в Нэшвилл, хоть и училась в Техасском университете в Остине. Я стала маленькой тайной Джерико. В те времена в провинции нельзя было иметь чернокожую девушку – точно так же, как нельзя было быть геем. «Нельзя» не означало, что этого не существовало, – невозможно было допустить, чтобы про это узнали. Я играла роль бэк-вокалистки, путешествующей с группой.
Джерико заявил, что «казаться тем, чем не являешься» – это третье из величайших видов сценического искусства в Нэшвилле: первое – писать песни, а второе – играть на гитаре. Согласно Джерико, пение стояло аж на четвертом месте.
К тому времени, когда получила диплом, переехала в Нэшвилл и заключила контракты с издательством и звукозаписывающей компанией, я готовилась записать песни «мамы Дикси» и для того училась третьему великому искусству города музыки. Я очень хотела записать альбом. Мной владела идея, в которую я была влюблена, а когда любишь, готов на что угодно.
70
Имеется в виду героиня традиционной американской песни, написанной в XIX веке и ставшей неофициальным гимном Техаса. В первоначальной версии исполнялась от имени «темнокожего» и была обращена к «желтой девушке» (мулатке), затем текст песни подвергся многократным изменениям: в частности, «желтая девушка» стала «желтой розой», а «темнокожий» – «солдатом».