В ту ночь Юваль написал Богу свою первую смс. «Я не согласен», — написал он коротко и добавил в качестве адресата слово «Бог». Мобильный телефон замигал и выдал сообщение об ошибке. «Отсутствует телефонный номер», — прочитал Юваль и подумал, что это поправимо. Он прибавил к адресу номер, состоящий из множества нулей, и попытался послать сообщение снова. Смс прошла. «Ну вот, — подумал Юваль, — связь налажена. Теперь остается подождать, пока он мне ответит». Наконец он уснул, а когда проснулся, понял, что проснулся от собственного крика. День за днем он двигался по Индокитаю все дальше, но ему все также мерещились ступы из черепов. Ночь за ночью он просыпался от страха и отправлял Богу смс-ки. «Тебя нельзя спрашивать, — писал он, — но я хочу сказать, что я не согласен». Постепенно он стал бояться еще и безумия. Оно подступало к нему какой-то густой, жаркой, бесформенной массой, неотступно затягивая, и он ничего ничего, совсем ничего, не мог с ним сделать. Юваль представлял себе, как, вернувшись в Израиль после отсутствия столь долгого, он увидит все вокруг, совсем все, другими глазами, и тогда придет в больницу и скажет: «Я хочу госпитализироваться». Тогда он решил вернуться в Израиль как можно скорее. Юваль приехал в Хайфу утром, почти на рассвете, мимо светящегося светлого моря, и увидел, что ничто не изменилось. Не изменилось море, не изменились улицы, не изменилась и квартира. Он подошел к зеркалу и увидел свое лицо с отпечатком отсутствия, но оно тоже не изменилось. Как и тогда, в первый раз, он открыл окна, потом сел за рояль и отвыкшими руками коснулся клавиш. Высвободившаяся музыка приподнялась над пыльной чернотой рояля и начала тихо светиться.
В этот же день он вспомнил ту строчку из ибн-Габироля, которую раньше так старался и никак не мог вспомнить. А потом он прочитал легенду о том, как ибн-Габироль создал девушку как первого из всех големов, но, не поверив созданию своей фантазии, разобрал ее на кусочки. Он был гений, подумал Юваль с грустью, я же из тех, кто хочет верить своим големам. Он продолжил читать и узнал, что Габироля убил правитель-завистник, не простивший ему то ли его дара, то ли красоты созданной им женщины. Его тело спрятали в саду, но над ним — разоблачая убийц — вырос цветок несравненной красоты. Я бы любил ее, снова подумал Юваль, но я из тех, кто не может создавать. Он не испытывал ни капли зависти, только восхищение и горечь. На следующее утро он встал рано и отправился гулять по городу, как когда-то поступал в Индии, а совсем недавно в Индокитае. Этот город чистого и светлого утреннего воздуха разительно и даже как-то неправдоподобно отличался от ночного пространства баров, кафе, ночных улыбок и бьющейся музыки дискотек. Юваль поднялся почти на гребень горы Кармель и довольно быстро вышел к спуску на Кабабир и центру Кармеля — туда, где в середине девятнадцатого века находилось первое поселение европейцев на горе, а теперь из всех домов тамплиеров осталось лишь несколько, один из которых был украшен мемориальной доской: «Дом Фрица Келлера, консула императора Вильгельма». «Так мы, европейцы, здесь и оказались», — подумал он, но подумал как-то безадресно, и его «так» так и осталось туманным и двусмысленным. Город медленно наполнялся теплом, запахами и шумами.
По ступенькам каменных лестниц он спускался все ниже; кварталы становились все более неухоженными, потом почти незаметно превратились в трущобы; наконец, он вышел к заброшенным домам с окнами, замурованными серыми блоками. Он свернул под арку и оказался на блошином рынке; на земле лежали простыни со всякой рухлядью и старыми книгами; резкими всполохами голосов переговаривались торговцы. Но чем ниже он спускался, тем страннее и интереснее выглядели разбросанные по земле вещи; тут были и кусочки уже ушедшего города, и старая посуда, и дешевые статуи Будды — привезенные с Востока такими же, как он, потерянными туристами — и черные диски пластинок. Несколько раз он останавливался и начинал рыться в рваных пожелтевших книгах; но на поверку среди них не оказывалось ничего интересного. Юваль почему-то вспомнил про кучи хлама среди горящих руин Бинт-Джибейля. Когда он спустился еще ниже, развалы сменились неказистыми прилавками и старыми столами, а потом он вышел к лавкам старьевщиков. Он был уже в нижнем городе, и над домами торчала остроконечная башенка минарета в оттоманском стиле. И тут, задержавшись в своем бесцельном скольжении, взгляд Юваля остановился на одной из витрин — а точнее окон, набитых всевозможными сломанными и ненужными вещами. Он даже не сразу понял, в чем дело. Устроившись между горкой старой посуды и пластмассовым корпусом пылесоса, на него смотрела огромная фарфоровая кукла с пристальными глазами и золотыми волосами. У нее было идеальное одухотворенное кукольное лицо и платье цвета голубого неба. Она воплощала собой саму нереальность, всю абсолютную — ни с чем не сравнимую — неуместность своего присутствия среди вещей, отброшенных мирозданием. В каком-то смысле, в своем нелепом голубом платье, эта кукла была самим отказом от признания существующего.