— Пошли, пошли, — поторопил я. — Папаня тебя ждёт, волнуется.
Она заявила:
— Я без них не поеду.
Я шумно выдохнул, соображая, как лучше применить к ней силу: вывернуть запястье или выволочь за шею. Какой-то паренёк бросил ей:
— Кэрол, не дури. Иди. Нас скоро отпустят. Всё равно у них ничего нет.
Понизив голос, она что-то шептала ему на ухо, тот мотал головой. Я повернулся к начальнику:
— Вытаскивай.
Он починился, подхватив её под локти. Она лишь успела вернуть толстовку одному из парней и теперь стояла передо мной в коридоре, взлохмаченная, как человек, которого разбудили посреди ночи. На ней были потрёпанные джинсы с низкой талией и блузка с коротким рукавом. Она сразу замёрзла и обхватила плечи руками.
Я сказал:
— Ну, чего ты выкобениваешься? Хочешь проверить здоровье отца? Этих болванов отпустят утром, а отец твой может и не дотерпеть.
Она молчала, разглядывая застёжки на моей куртке. На подвижном лице хорошо читались мысли: на её лбу собрались складки, на щеках прорезались ироничные ямочки. Наконец, взгляд её заблестел сочувствием к отцу и трезвым прагматизмом. Она кивнула и пошла передо мной, сомкнув запястья, словно в наручниках. Охранник вернул ей рюкзак с брелоком-мишкой и уселся за стол составлять акт, заставив меня расписаться. На прощанье он полоснул нас взглядом.
На улице светало, но небо ещё было тусклым. Постройки Коксохима в застывшем клубящемся дыму казались мёртвыми, словно крепости после осады. Цех смолодоломитовых огнеупоров был покрыт белой пудрой, напоминающей изморось.
— Кэт… — позвал я.
— Я Кэрол.
— Хорошо, Кэрол.
Я протянул ей свою куртку. Она колебалась.
— Бери, бери, — велел я. — У меня машина открытая. Продует насквозь.
Она влезла в курку, запахнулась и немного разомлела, отчего лицо её стало чуть менее наждачным. Я усмехнулся:
— Слушай, Кэрол, взгляд у тебя ясный, лицо умное, образование высшее получаешь. Зачем тебе это сектанты? В средневековье поиграть хочется?
— Что плохого в средневековье?
— Кроме того, что людей жгли на кострах?
— Наиболее фанатично это делали в эпоху Возрождения.
Она шагала рядом, пряча ладони в длинные рукава. На проходной я показал пропуск, и охранник молча выпустил нас.
— Я не о том, — продолжил я, пока мы шли к машине. — Я могу понять, что тебе хочется пожить в палатке, в вигваме, в шалаше. Но это не должно выходить за рамки.
— Рамки? — переспросила она. — И кто устанавливает эти рамки? Вы? Пикулев?
Она шагала размашисто и легко, и ничего её не заботило, даже предстоящая встреча с отцом. Между нашими поколениями лежала пропасть. Как получается, что мне стыдно перед её отцом, а ей нет? Потому что она бунтарь, а я цепной пёс? Я тоже был бунтарём и уехал в Екатеринбург отчасти назло отцу, но всё же слово старших имело для меня вес. Если я и противоречил им, я не делал этого так беспечно: мне требовалось преодолеть себя.
— Танцуй на танцполе, — ответил я. — А считать всю жизнь спектаклем не надо. Жизнь такого не любит.
Похоже, сухость моего тона её разозлила. Она заговорила с азартом:
— А что она любит? Воевать? Убивать? Загрязнять? Сливать отходы в реки? Травить города по ночам, пока никто не видит?
— Это же не твои мысли. Кто тебе их внушил? — спросил я миролюбиво.
Она остановилась и развернулась лицом к проходной, за которой на фоне светлеющего небо поднималась серая шапка заводских выбросов. Она ткнула туда пальцем и в моей куртке стала похожа на летучую мышь.
— А вам ещё доказательства нужны? Или вы научились видеть только то, от чего не ест глаза?
— Понятно, — вздохнул я. — Когда конфронтация — самоцель, аргументы, кажется, не работают. Вообще-то я тебя вытащить приехал, а не дискутировать.
Она немного смутилась. Я добавил:
— И марать стены каракулями — это глупо. Ну, ей богу, в чём ваш посыл? Давайте бросим всё и переселимся в пещеры?
Наверное, это было моей ошибкой, потому что Кэрол снова наморщила лоб, собралась с мыслями и разразилась новой тирадой:
— Почему сразу в пещеры? Вы убеждены, что весь мир существует для людей. Природа в вашем понимании — это такой обслуживающий персонал гостиницы, который удовлетворит любую прихоть. Это одно из следствий примитивного гуманизма, будто природа что-то по жизни должна человеку, а он ей — ничего. А человек лишь один из видов на Земле, и он даже не архитектор мира. В нём есть создающее начало, но оно есть и в природе, и мы — лишь её отражение. Мы должны заботиться не только о спасении своих жизней, но и жизни вообще, как феномене. Вот в чём наш посыл! О жизни думать!