В какой-то момент Шэрон спросила: «Хочешь пойдем в соседнюю комнату?» Она имела в виду спальню. Он понял это, но почему она не сказала это прямо?
Вместо ответа Паркер открыл черную спортивную сумку. В ней вспыхнуло что-то красное с золотыми проблесками и бахромой: костюм танцовщицы из ресторана. Сами по себе эти вещи казались такими маленькими.
— Это что? — удивилась Шэрон. Она зажмурилась от блеска золотых нитей, а затем принялась разглядывать этот наряд. Он был невесомым, сквозь него просвечивало ее лицо.
— Хочешь примерить это?
Она улыбнулась ему.
— Мне давно так никто не говорил. Хочешь примерить это? — словно эхо повторила Шэрон, будто примерить этот наряд было ее самым сокровенным желанием.
И она начала раздеваться прямо перед ним. Ему никогда не нравилось смотреть, как женщина раздевается — все эти неуклюжие движения, сутулость. Шэрон была самой неуклюжей раздевающейся женщиной, которую он когда-либо видел. Она нагибалась, словно надламывалась, и сгорбившись ходила по комнате, смешно наклоняя голову, а одежда лежала на полу сморщенным комком. То, что скрывало ее тело, превратилось в ком бесформенных тряпок. Всю одежду Шэрон можно было взять одной рукой, смять в один комок, запихнуть в карман и уйти.
— Только не здесь, — взмолился Паркер.
Она как раз сгорбилась в очередной раз, вылезая из своей юбки. Без нее, босая, она стала похожей на утку. Шэрон подняла юбку и взяла наряд танцовщицы, словно женщина, бегающая по залам магазина одежды с кучей покупок в руках.
Ее покачивающаяся походка, слегка вбок, породила в нем сразу две противоположные мысли: «Я мог бы повалить ее» и «Я мог бы защитить ее». Но почему — раз она так слаба — она пригласила его сюда? Почему она сказала «Потрогай меня» и потянула его руку вниз? Почему она ответила на его объявление в «Чикаго Ридер»? Он попытался предупредить ее, рассказав историю о парне из религиозной общины, но это только возбудило ее. Потрогай меня!
Он уже начат злиться на нее, потому что одно то, что он был здесь сейчас, грозило изменить всю его жизнь. Он чувствовал это. Он также понимал, что не знает, что произойдет дальше. Он просто согласился провести это время с ней. Ответственность на ней. За все, что происходит сейчас в этих маленьких комнатушках, отвечает она: он просто инструмент, он делает то, что хочет она. Это она пригласила его.
«Ты именно такой, каким я тебя представляла», — сказала она. Шэрон точно знала, что делает.
«Пока-пока!» — игриво произнесла она. Шэрон вышла из комнаты, а сказала это так, будто уходила навсегда.
Паркер подумал: я могу уйти. Просто уйти домой, и эта история закончится. И я больше никогда ее не увижу. Она знает только номер моего абонентского ящика. Паркер удивился сам себе, что продолжает сидеть тут. Он собрал свою волю в кулак, чтобы уйти. Встал и направился к двери.
«Заходи!» — донесся до него голос Шэрон из соседней комнаты, наглый и невинный голос. И в тот момент он возненавидел ее за то, что она заставляет его остаться.
Когда он вошел в комнату, она шагнула ему навстречу, и этот шаг — движение ее стройной ножки — отозвался волной по всему ее телу.
На ней был пунцовый лиф, тончайшее парео и шаровары. Она была немного крупнее и мускулистее, чем танцовщица из ресторана, и выглядела более уверенно и заинтересованно. Она манила его, но единственным звуком, наполнявшим комнату, был звон ее серебряных браслетов.
Страх встал комом в горле у Паркера, и он мешал ему молить ее остановиться ради ее же блага. Он с трудом дышал.
Шэрон улыбалась и извивалась весьма не умело, но это было еще хуже, потому что она не могла скрыть своих намерений. Он знал, что она хочет раздразнить его и пробудить в нем животную страсть. И если у нее получится — а она намеренно шла к этому, — ей придется принять все последствия. Она сама этого хотела.
Шэрон приближалась к нему, плавно поводя бедрами, и он украдкой посмотрел на ее грязные босые ступни. Движения ее тела были вполне осознанными. В них был инстинкт, экспрессия, намерение. Они не были искусными. Они были простыми и зазывающими. Ее бедра настаивали и манили, словно приглашая его завладеть ими. Верх ее тела и ее голова оставались прямыми и неподвижными.
Общее впечатление могло бы быть арабским и вполне таинственным, если бы не наглое выражение ее лица.