Всё, что я вижу, это окна, бесконечная вереница светящихся окон, громоздящихся одно поверх другого, уходящая в ночь, в то время, как наша машина проносится по проезду за табличкой "ТОЛЬКО ДЛЯ СПЕЦАВТОМОБИЛЕЙ" и вплотную притирается к бордюру. Обе двери одновременно распахиваются. Морин уже на тротуаре, уже захлопывает за собой дверь и бросается бежать, а я прямо по пятам за ней, бросив ключи в замке зажигания и включенными фары, бьющие в серое подбрюшье припаркованной по диагонали скорой помощи – да пусть заберут её, пусть кто-угодно заберет мою тачку и оставит себе навсегда, лишь бы сказали мне, что моя доченька жива. – Только скажите мне, – бормочу я, торопясь, запыхавшись, насквозь взмокший, – только скажите мне и она ваша, – это уже молитва, первая из длинной чередующейся их вереницы, адресованной ко всему одушевленному и неодушевленному, что может её услышать. А над нами небо в приступе ринита, черное вверху и серебристое снизу, дождь хлещет в продуваемые арки, чего я, впрочем, даже и не заметил бы, если б не то, что мы внезапно и мгновенно до нитки промокли, наши волосы спутаны и слиплись, одежда пристала к гладкому эпителию кожи, словно липучка для мух.
Бок о бок мы входим внутрь через испуганно отпрянувшие от нас двери, и мне почему-то приходит в голову, что больница – это фабрика смерти и что мы пришли в нее словно ходячие мертвецы – измученные, бледные, босые зомби. – Моя дочь, – говорю я медсестре у стойки регистратуры, – она ... нам звонили ... вы звонили. Она попала в аварию.
Морин, стоящая рядом, тянет себя за пальцы одной руки так, словно пытается стянуть с неё невидимую перчатку, плечи поникли, губы поджаты, промокшая блузка прилипла к телу как термоусадочная плёнка. – В автомобильную аварию.
– Имя? – спрашивает медсестра. (Что касается этой медсестры, то она молодая филиппинка с мутными глазами и формой лица, очень похожей на череп мертвеца, да и немудрено, ведь она каждый божий день видит смерть, которая ухудшает ей зрение. Поэтому она не видит нас. Она видит монитор компьютера, видит установленный в углу телеэкран и тени мелькающие там, она видит стены, пол и свет голой флуоресцентной трубчатой лампы. Но не нас. Не нас.)
На один оглушительный миг, дважды аукнувшийся у меня в ушах, я не могу вспомнить имя своей дочери – я представляю себе её, вгрызающуюся в гору учебников, сооруженную на столе в нашей столовой, где свет верхнего светильника создаёт из её волос нимб мученицы, когда она бросает на меня печальный взгляд, сопровождаемый жалобной улыбкой, как бы говорящими, "Для нынешнего школьника вся эта куча книг – обычное задание на день. Тебе очень повезло, пап, что ты уже не школьник." – а вот её имя моей памятью утеряно.
– Мэдди, – отвечает жена, – Маделин Бин.
Загипнотизированный, я наблюдаю, как бесплотные пальцы медсестры манипулируют мышью, а её глаза уткнулись в стоящий перед ней монитор. Щелчок. Еще щелчок. Затем её глаза поднимаются, чтобы запомнить нас так, чтобы не забыть нас даже после того, как они снова теряют нас из виду. – Она пока ещё в реанимации.
– Где это? – спрашиваю я настойчиво. – Какой кабинет? Куда нам пройти?
Тут в дело вмешивается голос Морин, примитивный, холодный, и то, что она произносит, не вопрос, не требование, это мольба: – Что с ней?
Снова щелчок мыши, хотя этот только для видимости, да и глаза совсем не отрываются от монитора. – Произошло ДТП, – отвечает медсестра. – Её привезла скорая помощь. Это всё, что я могу вам сообщить.
И в этот момент я осознаю, что мы тут не одни, что кроме нас под регистратурой топчется много прочего народу – таких же зомби как мы, наспех одетых и истекающих водой так, что бежевая ковровая дорожка на полу аж почернела, пропитавшись ею, – шаркающих, ноющих, цепляющихся друг к другу, с тоской и безысходностью в глазах. И почему, спрашиваю я себя, мне пуще всех, кого я когда-либо знал, ненавистна эта медсестра, эта молодая, ненамного старше моей дочери, девушка с волосами забранными в пучок и натянутой поверх него белой бейсболкой вроде сувенира, девушка, которая просто выполняет работу? Почему мне так хочется протянуть руки над разделяющей нас стойкой и быстро пробудить в ней ясное осознание терзающих меня чувствах ненависти, страха и страдания? Почему?