Голос Морин доносится из таких глубин её горла, что я едва могу разобрать смысл её слов. Даже когда она с красным сморщенным лицом отходит от меня, мне требуется какое-то мгновение, чтобы понять, что это её молитва, озвученная громким шепотом: – Она ведь выживет, правда?
– Конечно, – отвечаю я, – она выживет. Всё у неё будет хорошо. У неё, наверняка, несколько ушибов, может, даже пара переломов ... – я осекаюсь, пытаясь представить себе это – костыли, гипс, лейкопластыри, бинты: наша дочь возвращается к нам в ореоле мерцающего света.
– Это был автомобиль, – говорит жена. – Автомобиль, Тед, понимаешь? Её сбил автомобиль.
Кабинет так тарахтит и жужжит будто это работает на пределе мощности более крупное предприятие, и я невольно задумываюсь о куче проводов, проложенных внутри стен, кабелях, снабжающих энергией рентгеновскую лабораторию, ЭКГ– и ЭЭГ-аппараты, системы жизнеобеспечения, и о мириадах труб и текущих в них жидкостях. Её сбил автомобиль. Полторы тонны стали, хрома, стекла, чугуна.
– Как она могла додуматься пойти домой пешком? Ведь знает же, что нельзя этого делать.
Жена кивает, мокрые нитки её волос хлещут ей по плечам словно цепи кающихся грешников. – Наверняка, она повздорила с Кимберли. Могу поспорить, что так и было. На что угодно могу поспорить.
– Ну и где он? – злюсь я. – Где этот хренов доктор.
В этом кабинете, этом чистилище, мы торчим уже больше часа. Пару раз я высовываю голову из двери, одаряя медсестру уничижительным взглядом, но всё бестолку, новостей – нет, доктора – нет, ничего – нет. И вот, наконец, в четверть третьего, внутренняя дверь распахивается и на тебе, какой-то типчик, слишком молодой для доктора, пацан с гладким бледным лицом и коком, торчащим вверх над лбом. Только говорить ему ничего не нужно, ни единого слова, поскольку я и без слов уже вижу, какую весть он нам принёс, и моё сердце сжимается тисками ужаса. Он глядит на Морин, затем на меня и прячет глаза. – Мне очень жаль, – мямлит он.
Когда метеор вторгается в земную атмосферу, он в считанные секунды прорывается через неё и врезается в землю. При этом, вследствие трения о воздух, метеор испаряется и образует огненный шар диаметром в несколько километров, температура которого в этот момент может достигать 60000 градус по шкале Кельвина, что в десять раз выше температуры поверхности солнца. Если этот метеор окажется размером с Чикшулуб и он врежется в один из наших материков, то он выбросит в атмосферу около двухсот тысяч кубических километров земного грунта, а тепловое излучение взрыва вызовет пожары в городах и лесах планеты. Этот взрыв также возбудит сейсмическую и вулканическую активность такого масштаба, которого доселе ещё не знала история человечества. А в довершение всего этого на планете воцарится черная ночь глобальной зимы. Если же этот метеор угодит в море, как это было с Чикшулубом, то вместо грунта взрыв поднимет в атмосферу тонны перегретой воды, затмив солнечный свет и инициируя тот же самый сценарий сейсмической катастрофы и вековой зимы, а параллельно отправляя вибрирующее кольцо воды высотой в пять километров, чтобы потрясти континенты как блюдца на подносе.
И какое это имеет значение? Разве есть для нас вообще что-то, что сейчас имеет значение? Мы всё равно бессильны. Нам не на кого надеяться. А боги – любые боги всех времён и народов – это всё байки.
Мы в реанимации, лейтмотивом которой является колесная койка или "каталка", и народу на этих каталках так много, словно на дворе война, крючковатые носы жертв торчат из ворохов простыней как вереницы топографических вех на ледяном поле. Хотя эти несчастные пока ещё живы, – в их вены сочится жидкость из капельниц, их признаки жизни контролируются аппаратурой, медсестры кружат над ними словно стервятники, но, увы, это ненадолго – скоро все они помрут. Это уже как пить дать. Впрочем для нас сейчас из всех этих каталок значение имеет лишь одна – та, что у дальней стенки, на которой накрытое с головой покрывалом лежит тщедушное, будто бы искусственно уменьшенное, тельце. Провожая нас через палату, доктор приглушённым голосом сообщает нам о внутренних повреждениях, разрыве селезенки, травме мозгового ствола и я едва держусь на ногах. Морин жмется ко мне. Лампы тускнеют.
Знаете ли вы, как трудно поднять это покрывало? Тонкая перкалевая ткань, а так тяжела словно сделана из свинца, чугуна, иридия, словно она вмещает в себя всю темную материю вселенной. Доктор отступает назад, сложив руки на груди. Весь штат палаты или дежурная смена или как там они называются затаивает дыхание. Морин придвигается ко мне так, что наши плечи смыкаются и я, чувствуя тепло её плоти, думаю об этом дите, плоде нашей любви, этом существе под покрывалом, а рука жены нащупывает мою ладонь, после чего цепкими пальцами сжимает её мёртвой хваткой. Край покрывала медленно миллиметр за миллиметром приоткрывается, эдакий стриптиз смерти, и я, не в силах сделать это, замираю ... Морин бросается вперед и одним махом срывает чертову тряпку прочь.