Есть, однако, и приметы цивилизации, которые сразу успокоили меня, едва только дед Чага перетащил мое полумертвое от холода и усталости тело через высокий порог. На кованом крюке висит радиоприемник «Океан» – у нас в Казани был такой же – а рядом настенный календарь за 1980 год с неизменным олимпийским мишкой. Стало быть, я в своем времени, а не в эпохе Ивана Грозного. Это хорошо. Хотя бы это – хорошо.
– Как тебя занесло в такую глушь?
– Не помню, дед. В экспедицию ходили, дальше не помню.
Не знаю почему, начинаю рассказывать какую-то версию и решаю разыграть амнезию. Рассказывать правду невозможно, да и не хочется. Неизвестно, как человек отреагирует на такой рассказ, а на новые неприятности нарываться не хочется. Сейчас главное восстановиться и встать на ноги, а там посмотрим...
– Совсем ничего?
– Чего?
– Не помнишь?
– Плохо помню, дед. В голове туман – отморозил бошку, видать.
– Говорить можешь, значит, не отморозил. Звать-то тебя как, помнишь?
– Артем.
– Артем... – дед наливает в кружку кипяток и идет ко мне, – на вот, чучело, кишки погрей. А экспедиции да... Бывают. Как про треугольник узнают, так и прут. В треугольник ходили ж, так?
Беру кружку и обжигаю язык. Кипяток крутой, аж слезы навернулись.
– Какой треугольник? – спрашиваю, еле ворочая обожженым языком.
– Эмский.
– Не знаю... Не помню. Что за треугольник?
– Аномальная зона... – дед внимательно смотрит мне в глаза и приседает. – Да я смотрю, ты и сам аномальный! Что это с глазами у тебя?
Глаза. Я про них уже и забыл...
– Не знаю... Такой родился.
– Уродился... Где уродился-то? В Чернобыле?
– Почему в Чернобыле? – удивляюсь.
– А то, может, у тебя и хвост есть? – странно усмехается дед.
Вопрос мне непонятен. Что за город? Где? Почему я должен был «уродиться» именно там?
– Знаю кое-что про Чернобыль-то... Своими глазами видел, – дед крутит в пальцах папироску и смотрит куда-то в одну точку остекленевшими глазами.– Покруче треугольника будет...
– А там что, все с разноцветными глазами и хвостами? – пытаюсь пошутить я.
– Там, чучело, в восемьдесят шестом много наших полегло...
– В восемьдесят шестом?! – невольно выкрикиваю я.
Я перескочил через 6 лет. Немыслимо! Это ж сколько мне сейчас должно быть? Двадцать шесть? В голове крутятся цифры, лица, имена. Вспоминаю всех, с кем недавно еще расстался в родной Казани и в ту же долю секунды пытаюсь представить, что с ними всеми произошло. За шесть лет многое произойти может. И что за странная фраза «много наших полегло»? Была война? Почему полегли и что за «наши»?
– А что там случилось? – осторожно спрашиваю деда.
– Ты что ж, и про аварию ничего не помнишь?
Я молчу. Откуда ж мне помнить то, чего не знаю.
– Хотя, может, ты тогда еще ребенком был... – пожимает плечами дед. Сколько тебе в 86-м было?
Внутри все холодеет. Какой-же сейчас год, если в 86-м «было»?
– Ну, что молчишь, как воды в рот набрал. Сколько тебе было восемь лет назад? Или тоже забыл?
Восемь. Быстро считаю – тысяча девятьсот восемьдесят шесть плюс восемь.
– Похоже, ты и правда бошку отморозил, – вздыхает дед, прикуривает папиросу и отходит, словно теряя ко мне интерес.
А вот у меня интереса хоть отбавляй. Тысяча девятьсот девяносто четвертый. Проклятый хроноспазм украл у меня четырнадцать лет жизни!
Утром, вопреки ожиданиям, я просыпаюсь вполне здоровым. Целебный отвар, которым отпаивал меня дед Чага, похлебка из куропаток и сто грамм настоянного на травах самогона сделали свое дело. Правда, руки-ноги побаливают, но это пустяки. Главное – легкие дышат, сердце стучит, голова соображает. Ничего, прорвемся.
В крохотное окошко льется мягкое «снежное» сияние. В избушке пусто. С улицы доносятся удары топора и ругань деда Чаги. Отбросив старое ватное одеяло, я обуваюсь, отметив про себя, что старик не просто уложил меня, но и разул, как родного сына.
Толкнув дверь, жмурюсь от брызнувшего в глаза света. Морозный воздух наполняет грудь. Чага тюкает здоровенным колуном по не менее здоровенному чурбану. Видно, что дед устал.
Молча отбираю у него колун.
Мерзлое дерево колется с оглушительным треском. Летят смолистые щепки. Я разделываю чурбан на поленья, подкатываю следующий, потом третий, четвертый. Дед смеется.
– Здоров же ты колуном махать! Может, останешься помогать по хозяйству?