— Да-да, я во всех битвах участвовал…
— …и каждая из них оставила на тебе свою отметину!
И они рассмеялись, они смеялись от души, забыв об ужасах этой ледяной пустыни. Но смех их вдруг оборвался, будто кто-то сжал им горло. Хунто, один из тех, что лежал за лошадьми, подполз к Тенгери и Бату и сказал:
— Все трясется! Горы заговорили!
— Вот видишь, — злился Бат, — чем выше мы поднимаемся, тем ближе мы к богам. И чем ближе мы к ним, тем больше они сердятся.
Они втянули в глубь расщелины одного за другим всех пятерых. А оставшиеся снаружи лошади как бы живой стеной отгораживали их от ледяного мира.
Бат ругался: лучше каждый день биться одному против десяти или даже двадцати воинов Мухаммеда, чем провести хотя бы еще одну ночь в этих горах.
— Я бы мигом посшибал с лошадей всех этих кривоногих турок, длинноногих персов или туркменов! Они бы даже понять не успели, кто это отправил их на небо — боги или монголы? А здесь? На что мы здесь годимся? Какие мы воины? Биться головами о ледяные стены, вспарывать мечами снег, продырявливать копьями облака, разрубать боевыми топорами горы? Ответь: что нам, воинам, здесь делать?
— Сражаться против всего, что готово нас уничтожить! — ответил Тенгери. — Когда мы спустимся вниз, в долинах будет уже весна, Бат!
— Я стар, силы уходят.
Сильный порыв ветра швырнул им в лица пригоршни снежинок.
— Вспомни о хане, — поддел его Тенгери. — Разве он молод?
Бат ухмыльнулся:
— Я слышал, его носят по снегу на носилках.
— Думаете, правда? — спросил воин по имени Гам, впервые участвовавший в военном походе.
Ему не ответили: никто не знал, правда это или нет.
— На носилках? — переспросил Тенгери. — А женщин он куда подевал? Их что, тоже на носилках через горы переносят?
— Говорят, будто он оставил своих жен в долине, — заметил Бат. — Вот пройдет зима, и их перевезут к нему на лошадях с покрытыми бархатом седлами.
— А вот если бы сегодня снежная буря сбросила в пропасть не две сотни воинов, а его жен, — неожиданно для самого себя проговорил юноша Гам. — И что тогда? Конец войне? Да или нет?
Тенгери промолчал.
Бат не рассердился:
— Какой там конец войне?! Хан обязательно довел бы ее до конца. Хотя бы для того, чтобы выбрать себе в Хорезме других красавиц! Ты еще не знаешь хана, — закончил он многозначительно.
Ветер завыл вдвое сильнее, как бы предупреждая: на подходе буря! Пока что земля под ними только чуть-чуть подрагивала, но еще не кренилась и не падала.
— Она идет сбоку! — вскричал Бат.
Воины прижались спинами к совершенно обледеневшим стенам расщелины. Загрохотали раскаты грома. Что-то в расщелине треснуло.
— Бат?
— Тенгери?
— Гам?
Они по очереди окликали друг друга, сами не зная для чего, ведь пока что они держались за руки.
— Вот сейчас! — крикнул десятник.
Расщелину словно покачнуло, сверху дождем посыпались мелкие камешки. Раздался чей-то крик — не то от испуга, не то от боли. Буря неистовствовала, грохотала, хлестала, не разбирая, где люди, а где животные. С обрыва с шумом обрушился вниз огромный камень. Ветром двоих из их десятка оторвало от ледяной стены, и они потащили за собой других.
— Конец! — заорал Бат.
— Нет! — взревел Тенгери. — Нет, никогда!
Ощущение было такое, что сама гора зашаталась туда-сюда, словно ей тоже надоело мерзнуть или ей захотелось сбросить с себя этих людишек, которым вздумалось ее покорить.
— Бат!
Любой крик, любой зов был сейчас бессмысленным. Буря властвовала надо всем: над горами и небом, над снегами и ледниками, над животными и людьми. Именно она, эта необузданная буря, и решала, кому еще кричать, а кому никогда больше не вскрикнуть, кому умереть сейчас, а кому позже. «Я не должен погибнуть!» Все естество Тенгери противилось этому. «Я взываю ко всем богам-небожителям и богам этих гор: не допустите этого! Я не хочу!» Его пальцы вцепились в чью-то овчину, ртом он тоже прижимался к чьей-то шубе. Он даже вцепился в нее зубами, а разжать его пальцы вряд ли кто-нибудь сумел бы. Чья это шуба, он не знал. Да и какая разница? Может быть, ее хозяин так же цепляется сейчас за шубу соседа. Они сплетались в клубок, как дикие звери, а снег и льдинки, льдинки и снег все больше погребали их под собой.
Сколько времени это продолжалось, никто потом сказать не мог. Когда буря улеглась, небо сделалось таким чистым, таким звездным, каким они его никогда в горах не видели. Луну кто-то словно приморозил к вершине одной из гор, и теперь она выкрасила снег в синий, а лед — в серо-зеленый цвет. Все выглядело каким-то болезненным, блеклым, неестественно замершим, неживым.