При переводе многое неизбежно теряется. В отличие от работавшего позднее Рашид ад-Дина, чей язык в высшей степени прост и понятен, Джувейни был мастером традиционного для того времени стиля персидской прозы. Для этого стиля характерно применение множества риторических приемов. Игра слов используется повсюду, причем не только традиционная, но и так называемая визуальная, воспринимаемая зрительно, при этом два слова, одинаковые по написанию, могут иметь совершенно различные звучания.
Приводится множество цитат из произведений арабских и персидских поэтов, а также стихов, написанных самим автором, и отрывков из Корана; в начале, конце или середине глав повествование прерывается размышлениями о таких предметах, как тщетность человеческих желаний или неотвратимость судьбы. Однако Джувейни обладал хорошим вкусом, красноречие свое несколько сдерживал и там, где позволяли обстоятельства, мог вести свой рассказ в высшей степени простым и откровенным языком. Этим он отличался от своего почитателя и последователя Вассафа, стиль которого называли «настолько цветистым, что за деревьями нельзя было увидеть леса»[10]. «Нам легче было бы простить это автору, — пишет в этой связи Е. Г. Брауни, — если бы его работа была менее ценна как оригинальный источник изучения того периода (1257-1328), который в ней рассматривается, но в действительности она настолько же важна, насколько и неудобочитаема»[11]. У Джувейни же, напротив, смысл часто скрыт даже в том, что кажется простым украшательством. Цитируя, например, отрывки из «Шахнаме», или «Книги царей», национального эпоса, он получал возможность дать волю тем чувствам, которые невозможно было выразить открыто.
III. ЕГО ТОЧКА ЗРЕНИЯ
Ибн аль-Атхир в предисловии к своему описанию монгольского вторжения, современником которого он был, отмечает, что в течение многих лет он избегал упоминаний о тех событиях, поскольку они были слишком ужасны. Он отмечал, что это было величайшим несчастьем, выпавшим на долю человечества[12]. Вряд ли стоило ожидать от Джувейни, который — состоял на службе у монголов, чтобы он разделял эти чувства, и действительно, он говорит о своих хозяевах множество хвалебных слов и даже предпринимает попытку оправдать нашествие как исполнение высшей воли. С другой стороны, он был убежденным правоверным магометанином, и его подлинные чувства вряд ли могли существенно отличаться от чувств Ибн аль-Атхира. Более того, семья Джувейни была традиционно связана с домом хорезмшахов: его дед, как мы видели, сопровождал Мухаммеда в его бегстве из Балха в Нишапур и окончил свои дни на службе у его сына Джелал ад-Дина, — и вряд ли, оглядываясь назад, он не сожалел об угасании этой династии. В действительности Джувейни, даже не имея той свободы выразить свои чувства, которой пользовался Ибн аль-Атхир, мало заботился о том, чтобы скрыть свое предпочтение мусульманского прошлого монгольскому настоящему.
Без сомнения, он не мог выразить какого-либо мнения по поводу самого вторжения, но всеобщие избиения, которым подвергались жители стольких захваченных городов, правдиво описаны им наряду с другими сопутствующими им зверствами. Кроме того, именно Джувейни описывает посещение Чингисханом мечети в Бухаре (I, 80-1). О последствиях вторжения он порой рассказывает с величайшей откровенностью. Дважды он говорит о полном разорении, которому завоеватели подвергли его родной край, некогда цветущую область Хорасана (I, 75 и II, 269). Он описывает и разрушительные последствия гонений на ученость и подвергает резкой критике новое поколение чиновников, продукт сильнейшего социального потрясения (I, 4-5). Одному представителю этого класса он посвящает целую главу (II, 262-282), в которой рисует его портрет самыми черными красками и подвергает его самым грубым оскорблениям. Шараф ад-Дин, сын носильщика, сопровождал Чин-Темура из Хорезма в Хорасан в то время, когда «ни один уважаемый писец» не пожелал бы отправиться в такое путешествие, поскольку его целью было «разорение мусульманской страны». Своим возвышением он был обязан своему знанию турецкого языка (II, 268). Другой чиновник получил свою должность, потому что мог писать монгольские тексты уйгурским письмом, что, как саркастически добавляет Джувейни, «в наш век стало основой учености и всяческих умений» (II, 260). —