Однако недостаточно было бы лишь перечислить положительные качества монгольских захватчиков; как чиновник, состоящий у них на службе, Джувейни должен был оправдать само вторжение. Он сделал это, представив монголов как орудие высшей воли.
Он сравнивает нашествие с наказаниями, ниспосланными более ранним народам за их неповиновение Господу, и в поддержку этой аналогии приводит хадис, или изречение Мухаммеда, о том, что гибель мусульман произойдет от меча. В другом хадисе упоминается о всадниках, которых Господь пошлет, чтобы осуществить возмездие нечестивцам, и нет ничего легче, чем отождествить этих всадников с монголами (I, 17). Для пущей убедительности сам Завоеватель в речи, обращенной к жителям Бухары, называет себя бичом Божьим (I, 81).
Эта высшая миссия монголов особенно ярко проявилась в уничтожении врагов ислама. Так, именно Бог направил их против Кучлука, найманского правителя, основавшего свое государство на развалинах государства каракитаев, распявшего мусульманского святого на двери его собственного медресе (I, 55; I, 73); а жители Кашгара, когда монголы изгнали их правителя и восстановили свободу вероисповедания, увидели, что «существование этого народа — одна из милостей Господа и одна из щедрот божественного милосердия» (I, 50). Божественное провидение было усмотрено и в захвате Хулагу исмаилитской цитадели — Аламута, который Джувейни сравнивает с завоеванием Хайбара, т.е. разгромом и истреблением Пророком его врагов — евреев в Хайбаре возле Медины (III, 138).
Их миссия не носила исключительно негативный характер: результатом их завоеваний в действительности стало расширение границ ислама. Перемещение ремесленников, избежавших благодаря своему искусству участи своих земляков, на новое местожительство в Восточную Азию и поток торговцев, хлынувший в новую столицу Каракорум, привели к тому, что мусульманское население проникло в те краях, которых Истинная Вера никогда еще не достигала (I, 9).
Даже избиения были Божьей милостью, ибо смерть, постигшая миллионы людей, дала им статус и привилегии мучеников за веру (I, 10). Но здесь, однако, мы можем усомниться в искренности Джувейни.
Как можно примирить эти кажущиеся очевидными противоречия: с одной стороны, бесстрастное перечисление — зверств, творимых монголами, жалобы по поводу упадка учености, едва завуалированное осуждение завоевателей и открытое восхищение их поверженными противниками, а с другой — восхваление монгольских общественных институтов, монгольских правителей и оправдание вторжения проявлением Божьей милости? Все эти противоречия лишь кажущиеся. В действительности симпатии Джувейни находились на стороне побежденной династии; он был воспитан на традициях персидско-арабской цивилизации, которую монголы почти полностью уничтожили; в таких обстоятельствах он едва ли мог быть искренним сторонником нового режима. Но старый порядок давно ушел в прошлое, и не было никакой надежды на его восстановление, а потому был необходим некий компромисс. Поэтому, не затушевывая темных сторон картины, Джувейни говорит о монголах то хорошее, что он может сказать искренне. Он восхваляет достоинства их военной и социальной структуры и справедливо приписывает поражение мусульман их пренебрежению этими факторами. Он высоко оценивает победу монголов над антиисламскими силами, в частности над исповедующими буддизм каракитаями и еретиками-исмаилитами. Он подчеркивает благосклонное отношение к магометанской религии некоторых монголов (однако необходимо заметить, что в этой связи им названы лишь отдельные личности). И, наконец, он пытается доказать, что монгольское нашествие было предсказано Мухаммедом и является следствием проявления высшей воли. Эти богословские аргументы не всегда кажутся убедительными, но их цель, несомненно, заключается в том, чтобы примирить автора и его читателей с неизбежным. Другими словами, Джувейни — это мусульманин, воспитанный в домонгольских традициях и пытающийся приспособиться к новым условиям, но, тем не менее, на каждом шагу выдающий предубеждения и пристрастия, заложенные его воспитанием.