А вот теперь, на поле боя, я даже не мозгами — всем организмом понимаю, что имел в виду мой тренер. Холодная голова — это прежде всего отсутствие гнева, суетливости, злобы, словом, тех эмоций, что могут привести к гибели.
Подхожу вплотную к сидящему на земле князю, смотрю в его прозрачные глаза и делаю короткий и понятный жест рукой в сторону крепости. Он недовольно дергает ртом. Над нашими головами свистят пули — кашгарцы уже совсем близко.
Бочка наполнена, — к нам на четвереньках подползает Нефедов.
Надо плотно закрыть ее крышкой.
Профессор переводит. Князь отдает распоряжения. Потом он приказывает своим людям уходить. Слава богу!
С заряженным штуцером высовываюсь из-за вала — и тут же ныряю обратно. Очередь косит траву на гребне. Кашгарцы буквально в двадцати метрах! Идут густой цепью, с М-16 наперевес.
— Бочка готова?
— Ну да, — Нефедов подбирается ближе, вполголоса, как будто то-то может нас подслушать, говорит: — Артем, не дури. Мы можем сдаться кашгарцам. Скажем, что были пленниками. Сразу нас не убьют, мы ж европейцы, значит, за нас можно подучить выкуп. А потом чего-нибудь придумаем…
— Гад ты все же, профессор Игнат Нефедов, — я, лежа на боку, перехватываю штуцер поудобнее. — Вот врежу я тебе сейчас прикладом в лобешник…
Он делает страшные глаза, поспешно отползает. Спускаюсь следом, но не за тем, чтобы выполнить свою угрозу — просто пришло время для чуда. Вешаю на шею два связанных вместе мешочка с порохом. Берусь за бочку — и вижу, как у меня дрожат руки. Да, с этим волнением уже ничего не поделать. Сейчас на карту поставлено все, и жизнь, и смерть, и прошлое, и будущее…
— Мне нужен нож и огниво! — это не просьба, это приказ.
Счет идет на секунды. Нефедов поспешно переводит. Князь подходит ко мне, вытаскивает из ножен на правой стороне кинжал, протягивает мне. Кинжал очень хорош. Голубоватая сталь, ухватистая рукоять из желтоватой слоновой кости, на хвостовике — нефритовый шарик. Огниво — кресало, кремень и трут — мне передает жрец.
— Уходите все! — кричу я и начинаю закатывать бочку наверх, благодаря богов и судьбу, что вал невысок.
Когда до гребня остается совсем чуть-чуть, я, чтобы бочка не скатилась обратно, упираюсь в нее коленом и кинжалом не столько пробиваю, сколько расковыриваю в крышке дыру. Взрезаю мешочки, сыплю порох внутрь, в бочку.
Так, полдела сделано. Осталось самое простое — и самое сложное одновременно. Сложное не потому, что опасное, тут все опасно, а потому что я это делаю первый и, скорее всего, последний раз в жизни.
Про пороховую бомбу, изготовленную из обычной винной бочки, я читал в книге, посвященной гугенотским войнам во Франции. Для такой бомбы нужен порох, камни и галька в качестве поражающего элемента, бочка и наклонная поверхность. Но в книге, я это точно помню, помимо прочего было написано: из десяти пороховых бомб такого типа успешно взрывались только четыре. А у меня — всего одна. Это означает, что я не имею права на ошибку.
Слышу голоса кашгарцев, перекликающихся друг с другом. Они совсем рядом. Напоследок обозреваю окрестности. Серые стены Маханадари, силуэты людей между зубцами, изумрудную зелень травы внизу, набравшие вечернюю синеву конусы дальних вершин и багровое солнце, наполовину ушедшее за Рогатую гору, таинственный Буй-сар. Я хочу, чтобы все это навечно сохранилось в моей памяти.
А еще я очень хочу видеть Телли. Ее глаза. Венок из пламенеющих ромашек на ее волосах.
Пора!
Упираясь плечом в бочку, выкатываю ее на гребень вала. Кашгарцы — в нескольких шагах от вала — вскидывают автоматы. Их человек двадцать, взрослые, бывалые мужики. Наверное, Нефедов и впрямь мог бы с ними договориться.
— Привет! — я улыбаюсь самой радушной из всех мыслимых улыбок. — Подходите поближе, друзья! Представление начинается!
Толкаю бочку ногой. Она катится вниз, постепенно набирая скорость. Один из кашгарцев гортанно вскрикивает, указывая на высыпающийся из бочки порох.
Я валюсь в траву, начинаю ширкать рубчатым кресалом по кремню. Это самое «узкое место» моего плана. Я плохо умею обращаться с огнивом, а спичек у махандов, понятное дело, нет.
Начинается стрельба. Из-под кресала летят искры. Они попадают на лежащий в траве трут, голубоватая змейка дыма поднимается вверх. Начинаю дуть, стараясь не дать крохотной искорке умереть. Трут, изготовленный из какого-то темного пористого вещества, явно за меня. Искорка расползается, превращается в оранжевое пятнышко. Я дую, щуря слезящиеся от дыма глаза. Понимаю — уже опоздал. Огонь не успеет по пороховой дорожке добежать до бочки. Все пропало!
Над трутом поднимется долгожданный язычок пламени. Безо всякой надежды сую горящий трут в кучку просыпавшегося из бочки пороха. Яростное пламя бьет в лицо. Кричу от боли, вскакиваю на ноги.
Вижу кашгарцев, ногами расшвыривающих пороховую дорожку. Они смеются, машут мне рукой — иди сюда, мол, вояка. Вот и все. Мой план провалился. Бочка останавливается, упершись в какую-то кочку. Порох догорает в траве. На меня направлены стволы М-16. Князь внизу кричит, размахивая саблей. Риши горестно стонет. Нефедов безумными глазами смотрит на меня, в его взгляде читается недоумение.
Да, Пилилак оказался лжепророком. Он не спас махандов. И сейчас погибнет или, что еще хуже, будет захвачен в плен.
Впрочем, еще есть возможность сохранить если не жизнь, то хотя бы честь. Прощай, Телли. Прощай, мама. Никогда не думал, что все закончится вот так…
Я подхватываю с земли заряженный штуцер и не целясь — разве можно промахнуться с пяти метров! — стреляю в бочку. Взрыва я не слышу и не вижу. Просто что-то огромное, слепящее, поднимается под ту сторону вала и поглощает меня, как штормовая волна одинокого пловца…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Перевал Сломанных ребер
— Понимаешь, Артем, — Нефедов делает неопределенный жест рукой, — этнос, переживший фазу обскурации, становится реликтовым. Вот как маханды.
— Что значит — «реликтовый»? — спрашиваю я у профессора, поднимаясь следом за ним по тропе к перевалу Сломанных ребер. Разговор о судьбах различных народов, затеянный полчаса назад, перерос в настоящую лекцию по истории человечества.
— Мой учитель Лев Николаевич Гумилев говорил, что реликтовые этносы — это народы, растерявшие свой пассионарный фонд. Они потеряли способность к саморазвитию, но поддерживают баланс своего племени с природой. Без давления извне такой этнос может бесконечно долго хранить свою оригинальную культуру и отработанный стереотип поведения. Вместе со способностью к саморазвитию он теряет и ощущение времени.
— А что такое обскурация?
— Одна из фаз этногенеза, то есть развития этноса. Фаза обскурации — снижение пассионарного напряжения ниже уровня гомеостаза, сопровождающееся либо исчезновением этноса как системы, либо превращением его в реликт.
— Тьфу ты! Игнат, я запутался. Гомеостаз — это что за зверь?
Он смеется.
— Гомеостаз — способность популяции поддерживать определенную численность своих особей длительное время. Обскуративная фаза — одна из финальных в развитии того или иного народа.
— Одна из? То есть существуют и другие? Конечно. Есть еще мемориальная фаза. Это состояние этноса после фазы обскурации, когда отдельными его представители сохраняется культурная традиция. Память о героических деяниях предков продолжает жить в виде фольклорных произведений, легенд. Народы утеряли активность, но богатый былинный эпос говорит нам об их былой славе. Например…
— Не надо «например», — перебиваю я профессора. — Ты лучше скажи: вот наш СССР — это какая фаза?