«Боже, — стучало в голове Танабая, — куда всё девалось, что было смыслом моей жизни, смыслом всей моей работы? Вот уж до чего дожил — стал врагом народа. А я-то страдал за какую-то кошару, за ягнят этих обдристанных, из-за беспутного Бектая...» И сидя возле павшего на дороге старого иноходца Гульсары, свидетеля лучших дней его молодости, Танабай понимает, что и его жизнь на исходе.
Правда, изображая тяжёлую душевную смуту героя, автор даёт ему возможность увидеть свет в конце тоннеля.
«Напишу Самансуру (сыну его друга Чоро. — О. И.), — решил Танабай, — так и напишу в письме: помнишь иноходца Гульсары? Должен помнить. На нём я отвозил в райком партбилет твоего отца. Ты сам отправлял меня в тот путь. Так вот, возвращаясь прошлой ночью из Александровки, по дороге пал мой иноходец. Всю ночь я просидел возле коня, всю жизнь свою продумал. Не ровен час, и сам паду в пути, как иноходец Гульсары. Должен ты мне помочь, сын мой Самансур, вернуться в партию. Мне немного осталось. Хочу быть тем, кем я был».
Таков финал повести. По мысли Айтматова, герой должен либо смириться со своей участью, либо снова подняться, попробовать обрести себя. И выбор сделан — Танабай решает вернутся в партию, вернутся к вере, которую он было потерял. А это значит, что и личное поражение героя неокончательно, и, тем более, вовсе не бессмысленно то, за что он боролся всю свою сознательную жизнь.
Да, не похож Танабай Бакасов на твердокаменных коммунистов в произведениях советских классиков. В идейной палитре повести важную роль играет метафора насилия — оскопления. Чингиз Айтматов много раз обращался к образам, почерпнутым из народной мифологии, из киргизских эпосов, но по художественной силе и идейной неоднозначности эта метафора в «Прощай, Гульсары!», несомненно, одна из самых сильных. С ней можно сравнить, пожалуй, только легенду о манкурте из романа «И дольше века длится день».
Художественная ткань повести укрепляется также легендой о Карагуле, повествующей о гибели единственного сына, по несчастной случайности застреленного отцом-охотником.
Вся эта символика раскрывает всё новые грани повествовательной конструкции, заставляя сопереживать расстающемуся с дорогими для себя иллюзиями герою. Танабай, старый коммунист, этот «человекоконь», «кентавр» (выражения Гачева) прощается не только со своим верным другом — иноходцем, рухнувшим в пути из-за физической немощи. Он прощается со своим прошлым, с лучшими днями, с эпохой, о наступлении которой мечтал и, мнилось, приближал всеми силами, но которая так и не наступила. Он отвергнут, и реальный, а не иллюзорный мир, оказался чужд для него. Он уже не хозяин своей судьбы, а собственная тень. Всё, что Танабай делал и чем занимался, потеряло смысл. У Айтматова человек сталкивается с судьбой, с историей один на один, лицом к лицу, а вера, идеалы, борьба за них есть не что иное, как момент экзистенциального выбора, который, как говорил Сартр, всегда предшествует этической самореализации личности[23].
При этом нужно подчеркнуть, что Айтматов далёк от мысли, будто борьба за лучшую долю есть абсурд или очередной идеологический обман. Наоборот, он убеждён, что без борьбы, борьбы упорной и тяжёлой, не обойтись. Проблема, по Айтматову, заключается в другом — насколько она, эта борьба за идеалы и социальный прогресс, результативна в человеческом плане, в этическом самосовершенствовании личности, в достижении общественной и личной гармонии.
Тут следует вспомнить литературный контекст 1960-х годов, когда в советской литературе активно обсуждалась проблема так называемого «положительного героя». Не остался в стороне от этих дискуссий и Чингиз Айтматов. Отношение к этому самому «положительному герою» у него всё время менялось, наполнялось новым содержанием. То, что он говорил в автокомментариях к «Первому учителю» в 1963 году, в 1977-м звучало иначе. Опираясь на опыт, приобретённый в процессе работы над повестью «Прощай, Гульсары!», он, в частности, утверждал: «Невозможно прийти к герою лишь путём чистого разума... Мне кажется, что задача литературы состоит не в том, чтобы показывать хорошего агронома, или плохого председателя колхоза, или передового рабочего, или разоблачить отвратительную пьяницу, или расхваливать своего героя для всеобщего назидания. То, что критики понимают под термином “положительный герой”, нередко оказывается огрублением. Если герой не является личностью, он может обладать многими хорошими качествами, но он не вызывает симпатий: в лучшем случае возникает красивая икона. Герои серьёзной литературы — противоречивые, внутренне богатые личности».
Одним словом, творчество Айтматова второй половины 1960-х и начала 1970-х годов по-своему обозначило существенный отход от доктринальных положений теории социалистического реализма. Его творческое развитие шло скорее в направлении экзистенциализма евразийского толка, или постэкзистенциализма, характерного для целого ряда писателей России и Средней Азии.
Автор повести «Прощай, Гульсары!» сыграл в этом сдвиге поистине выдающуюся роль, что подтвердила его новая повесть «Белый пароход» (1970 год). Айтматов был убеждён, что любая часть мира — это его модель, семиотическая парадигма. А ось этой модели — неизменная доминанта — человек. Было ясно: чтобы понять XX век, его лицо и гуманистический облик, подъёмы и падения, нужно всмотреться в человека.
По мысли писателя, человек в XX веке оказался задавлен и морально, и духовно тяжестью проблем, число которых непрестанно умножалось. Большевистская революция 1917 года разрешилась не демократией и не освобождением человека, а кроваво-репрессивной диктатурой, для которой личность не представляла никакой ценности. Историческая борьба за социализм в СССР постепенно потеряла внутренний смысл, а сам процесс человеческого развития, в том числе научно-технический прогресс, не сопровождался прогрессом морали. Фактически то же самое явление наблюдалось и на индустриальном Западе, где был обеспечен, по сравнению с СССР, настоящий потребительский рай, где намного лучше защищались права и свободы. Но человек оказался неизмеримо шире и глубже самого себя. И противоречивее, чем всегда казалось. «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», — в мысли Достоевского, вложенной в уста Дмитрия Карамазова, оказалась, увы, слишком много правды.
Критическое отношение Айтматова к советской политической системе и коммунистической идеологии после «Прощай, Гульсары!» усиливалось всё заметнее. При этом вряд ли будет справедливо утверждать, что во всех бедах человечества писатель обвинял только систему, не говоря уж о конкретных её проводниках. Скорее, он близок был к идее, что людям надо совершенствовать не столько ту или иную политическую систему, сколько самих себя. Заботиться о душе, о нравственности, проявлять активную доброту, которая спасёт от новых идеологических доктрин.
«Литература всегда стремилась мыслить широко, даже глобально, не забывая при этом, что центр её интереса, её точка кипения, её краеугольный камень — отдельная человеческая личность. Отдельную человеческую личность можно сравнить с фокусом, в котором собраны все воздействия действительности: их изучение даёт нам возможность познать через человека содержание, сущность и тенденции времени», — утверждал в те годы Айтматов[24].
Особого разговора заслуживает взаимоотношение киргизского писателя с советской идеологией, в целом с советской властью. С одной стороны, Айтматов в своих выступлениях, статьях и интервью всё время старался быть корректным и не портить отношения с Кремлем. Вообще власти он побаивался, даже боялся — по-видимому, судьба репрессированного отца так и не была им забыта.
Ещё в 1960-е годы Чингиз Айтматов много писал о необходимости изображения людей труда, личностей активных, современных, морально и социально ответственных. Его статьи «Главная книга» (1961 год), «Создадим яркий образ коммуниста» (1963 год), «Горжусь моим современником» (1963 год), в сущности, являются чем-то вроде манифеста. Автор их ратует за создание такого образа современника-коммуниста, в котором органически сочетались бы настоящий гуманизм и революционные традиции советской литературы.