Так Чингиз Айтматов говорил в 2005 году, но в 1970-е, когда на устах у многих звучали проблемы малых народов — перспективы сохранения языков, национальных традиций, культурной идентичности — им владели иные мысли и чувства. Хотя и тогда он искал в малом большое, в частном — общечеловеческое, универсальное. Что и подтвердила его очередная повесть — «Пегий пёс, бегущий краем моря» (1977 год).
Более, чем какая-либо иная книга Айтматова 1970-х годов, она пронизана экзистенциальной тревогой и раздумьями над нравственной-этическими основами человеческого бытия.
Испытания старика Органа, Аки-Мылгуна, Эмрайина и маленького Кириска, густо замешанные на фольклорной архаике, переосмысленной в свете современного художественного опыта, глубоко созвучны этическим исканиям современности. Это признает и сам автор: «В последней моей повести “Пегий пёс, бегущий краем моря” действие происходит на море. Персонажи находятся в пограничной ситуации. Лодка — это мир. ...Я вижу свою задачу в том, чтобы подвергнуть нравственную основу героя максимальному испытанию. В сущности, вся современная проза занята такой проверкой, ставя перед обществом вопрос о том, насколько наши собственные поступки соответствуют общим требованиям, нашей исторической миссии».
Иные критики усмотрели в «Пегом псе» — единственным «морском» произведении Айтматова — перекликание с повестью-притчей Эрнеста Хемингуэя «Старик и море». Вообще говоря, американского писателя Айтматов ценил высоко, в частности, его мысль о том, что в любой части мира, если показать её правдиво, отразится вся полнота жизни. Однако же, как в раз в «Пегом псе» Айтматов скрыто полемизирует с автором «Старика и море». Хемингуэй пишет о величии человека, о его моральной победе даже в самом тяжёлом поражении, о борьбе, в которую он вступает, чтобы испытать свою личную стойкость и мужество. Киргизский же писатель ставит человека в пограничную ситуацию за тем, чтобы проверить на прочность его нравственное чувство и вместе с тем гражданские убеждения, ощущение долга перед чем-то таким, что выше его самого.
Но почему нравственные проблемы столь активно обсуждались и отображались в культуре именно в 1960—1970-е годы?
Быть может, если говорить обобщённо, это был отклик или даже сигнал тревоги в связи с начинающимся внутренним кризисом всего советского общества, переоценкой его ценностей? Повести Чингиза Айтматова, от «Джамили» до «Пегого пса», подобно чуткому сейсмографу, отображали такого рода умонастроения.
Но затем последовало нечто вроде лирического вздоха, каким часто сопровождается ностальгия по былому, — повесть «Ранние журавли» (1978 год), в которой оживают некоторые эпизоды детства и отрочества писателя, трудное военное время, когда никто не оставался в стороне, когда суровое, но важное слово «ответственность», как коллективная, так и личная, мобилизовало каждого.
После вызвавшего горячие споры «Белого парохода» эта повесть как бы напомнила читателям Айтматова 1960-х годов, хотя в идейно-композиционном плане здесь обнаруживается и нечто новое. Он описывает мужество и даже героизм, проявляющиеся в самом обыденном поведении у самых неприметных подростков, находящихся в возрасте, свободном от давления любых идеологических клише. Обыденное поведение в необыденной, более того, экстремальной ситуации, когда доброе и злое в человеческой природе проступает с максимальной отчётливостью, и подвергаются проверке на прочность нравственные, гражданские убеждения.
Сам автор охарактеризовал это состояние следующим образом: «Общая ответственность за судьбу страны становится персональной... Как я теперь понимаю, каждому человеку, великому и малому, на фронте и в тылу, нашлось своё место в этой грандиозной, всенародной борьбе...»[34]
Изображение таких ситуаций для Айтматова не самоцель, а способ художественного постижения личности, поэтому аксайская история — это уместно повторить, — повествует о героике, в основе которой лежат чистота побуждений и детскость мироотношения. Жажда вновь жить мирной счастливой жизнью вместе с родителями, с отцами, которые находятся очень далеко, на фронте, наделяет пахарей — сверстников Султанмурата — огромной моральной силой, ощущением сопричастности к важному общенародному делу. Выполнение задач, лёгших на плечи Султанмурата и его друзей, преодоление тех трудностей, в условиях которых они живут и работают, должны, по их внутреннему ощущению, приблизить конец войны и вернуть родителей.
«Ранние журавли» — это повесть о светлой духовности, об «утре человечества», о первой любви, о времени, когда всё в мире, даже охваченном пожаром войны, кажется ясным и простым. Юный Султанмурат и его школьные друзья, почти лицом к лицу столкнувшиеся с дезертирами-конокрадами, готовыми идти на любое преступление ради выживания, заставляют оглянуться на апокрифических «отроков юных», сражённых, как сказано в Книге Иова, остриём меча. Пронизана ностальгическими нотками и любовная история Султанмурата к Мырзагуль-бийкеч, также навеянная воспоминаниями молодости автора.
И всё же «Журавли» оказались неким промежуточным текстом, своеобразной интерлюдией. Всё то, о чём здесь написано, так или иначе прозвучало в «Джамиле», отчасти — в «Материнском поле». А ощущалась потребность в новой тематике, в более масштабных художественных идеях. Даже «Пегий пёс, бегущий краем моря», эта бесспорная удача, воспринимался автором как ступень к новым высотам. Как иноходец Гульсары в зрелом возрасте, он жаждал участия в захватывающих скачках, ему не терпелось вновь, но уже на более значительном уровне, пережить то, что было пережито в эпоху «Повестей гор и степей», когда его окрыляли и магнетически приковали к письменному столу восторженные отклики читателей. «Буланый иноходец Гульнары из мохнатого кургузого полуторалетки превращался в стройного, крепкого жеребчика. Он вытянулся, корпус его, утратив мягкие линии, принимал уже вид треугольника — широкая грудь и узкий зад. Голова его тоже стала как у истинного иноходца — сухая, горбоносая, с широко расставленными глазами и подобранными, упругими губами. Но ему и до этого не было никакого дела. Одна лишь страсть владела им пока, доставляя хозяину немалые хлопоты, — страсть к бегу. Увлекая за собой своих сверстников, он носился среди них жёлтой кометой. В горы и вниз со склонов, вдоль по каменистому берегу, по крутым тропам, по урочищам и по лощинам гоняла его без устали какая-то неистощимая сила. И даже глубокой ночью, когда он засыпал под звёздами, снилось ему, как убегала под ним земля, как ветер посвистывал в гриве и ушах, как лопотали и словно бы звенели копыта».
Примерно так чувствовал себя в середине 1970-х сам Чингиз Айтматов. Он хотел большего и знал, что способен на большее. А большее — это роман, современное эпическое полотно, сага о необычном историческом времени, свидетелем которого стал писатель. Внутренне чутьё, интуиция подсказывали ему, что в советском обществе идут глубокие процессы, назревает некая трещина. Их-то смысл Чингиз и хотел угадать, исследовать на уровне своего любимого «человека труда», точнее, трудолюбивой души.
В эти же 1970-е с ним произошло два противоположных по своему содержанию и значению события.
31 августа 1973 года в газете «Правда» было опубликовано письмо советских писателей, осуждающее Александра Солженицына и Андрея Сахарова. Вот текст:
Прочитав опубликованное в вашей газете письмо членов Академии наук СССР относительно поведения академика Сахарова, порочащего честь и достоинство советского учёного, мы считаем своим долгом выразить полное согласие с позицией авторов письма.
Советские писатели всегда вместе со своим народом и Коммунистической партией боролись за высокие идеалы коммунизма, за мир и дружбу между народами. Эта борьба — веление сердца всей художественной интеллигенции нашей страны. В нынешний исторический момент, когда происходят благотворные перемены в политическом климате планеты, поведение таких людей, как Сахаров и Солженицын, клевещущих на наш государственный и общественный строй, пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике Советского государства и по существу призывающих Запад продолжать политику «холодной войны», не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого презрения и осуждения».