Перечитывая произведения Айтматова, нетрудно убедиться, как сильно повлияли на него русские просторы от Охотского моря до Финского залива, от рыбаков Дальнего Востока до космонавтов из подмосковного Звёздного городка. Поэтому таким естественным выглядело появление в книгах писателя русских людей, особенно русских интеллигентов. Да и не только русских. Космический монах Филофей, мистер Борк, Крыльцов, железная дорога, океанские волны, космодром, кони и верблюды, степи, горы, дальневосточные рыбаки, тавро Кассандры, белоснежные ледники и Иссык-Куль — вот узнаваемые символы айтматовского мира, его смысловые коды и художественная семиотика.
Знание языков всегда способствовало динамизации интеллектуальной жизни, углублению диалога культур, приводило к интенсивному обновлению национального культурного ландшафта. Иноязычное слово, ставшее словом родным, — дополнительный понятийный инструмент для выражения мысли, ресурс, обильно подпитывающий человеческий интеллект, а также поле для альтернативного выбора. Поэтому не будет преувеличением сказать, что языки для того, кто на них изъясняется, точно надёжное снаряжение для скалолаза. Ведь не для того вставляют в текст латынь (например, пословицу), чтобы продемонстрировать свою образованность. Просто таким образом мысль доводится до полноты. Ведь именно в словах она застывает, как в скульптуре схватывается стремительное движение тела.
Иностранный язык (или языки) изнутри обогащает оригинальную литературу и национальное образное мышление. Почти все наиболее внимательные исследователи Пушкина отметили, что знание языка Беранже и трубадуров весьма продуктивно сказалось на его творчестве. Можно говорить о том же на примере Тургенева, для которого французский был почти родным; стоит вспомнить и Тютчева, в совершенстве сочинявшего стихи не только на русском, но и на немецком; Лермонтова, Толстого. Уникален пример Набокова — мастера сразу двух литератур. Поляк Джозеф Конрад сделался классиком английской литературы XX века, Садридцина Айни принадлежит равно таджикской и узбекской литературе, ну и, наконец, Чингиз Айтматов — писатель киргизский и русский.
Много сказано о феномене так называемых младописьменных литератур народов бывшего Союза, которые примерно за одну человеческую жизнь прошли путь от азов письменности до вершин мировой литературы. Но недостаточно пока исследовано, как именно национальное слово наполнялось новым смыслом и стремительно обогащалось оттенками, ассоциативными связями, «заряжаясь» в процессе тесного контакта и взаимопроникновения с другими языками. Тут речь не только о роли русского языка, действительно ставшего мостом между народами и культурами в бывшем Союзе, но и о самом русском языке и литературе, испытавших огромное внутреннее напряжение и входивших в фазу так называемой «большой парадигмы».
Ныне мы живём в эпоху, когда многие вещи и ценности подвергаются жесточайшему испытанию. Это эпоха-тест. Для литературы и языка в том числе. Но даже в этих условиях киргизы сохраняют (по крайней мере, всячески пытаются сохранить) свой второй, русский язык. А жизнь предъявляет всё новые и новые требования. В наш обиход и языковой быт упорно проникают другие языки — языки бизнеса, информации, науки. Вот и приходится обогащать киргизский, укрепляя его функционально и культурно. Вопрос это крайне чувствительный и политически, и духовно.
Словом, важнейшая задача заключается в том, чтобы, не впадая в языковой провинциализм, сберечь освоенные культурные пространства и не дать жизни родного языка оскудеть. Это айтматовский нам завет.
Вместе с тем это поле надо по возможности оберегать от вторжения политики. Язык может пасть жертвой внешних обстоятельств, став инструментом политического давления. Тогда ему будут грозить распад и деградация, о чём не раз предупреждал тот же Айтматов.
Но пока есть твёрдая надежда, что этого никогда не произойдёт и никто этого не допустит.
ЕГО ЖЕНЩИНЫ
Айтматов в жизни всегда казался человеком очень респектабельным, даже несколько величественным, сдержанным на проявления чувств. Отличался плотным телосложением и впечатляющей внешностью, всегда был при галстуке, в безупречно выглаженной рубахе. Выделялся даже в очень большой толпе: рослый, с крупными чертами лица, чувственными губами и большими умными глазами. У него были прекрасные и крепкие зубы, которые сохранились вплоть до его кончины. Когда с годами он поседел, лицо его как-то посветлело. От него веяло удивительной человеческой аурой, я не мог отделаться от ощущения сходства с известным портретом позднего Тургенева времён Буживаля и Полины Виардо, когда он сидел облокотившись, в кресле, в своей привычной задумчивости.
За безупречными манерами, сдержанностью и внешним величием скрывалась, однако, добрая, мягкая натура, чем многие пользовались.
Но натура была страстная, о чём как раз мало кто догадывался. До времени Чингиз Торекулович воздерживался от рассказов о сердечных привязанностях, о женщинах, с которыми судьба его столкнула. И только в начале 2000-х, когда уже не было в живых ни Бибисары Бейшеналиевой, его легендарной музы, ни первой жены Керез Шамшибаевой, ни Таттыбюбю Турсунбаевой, немного приподнял завесу над своей частной жизнью в диалогах с известным казахским поэтом и публицистом Мухтаром Шахановым.
Тогда-то с особенной пронзительностью и стало ясно, что мерой человеческой состоятельности Чингиз Торекулович считал прежде всего способность любить. Это понятие имело для него определённо сакральный смысл, и в любви он так и остался подростком, юношей с благородными помыслами и чистым сердцем. Или, скажем, романтиком, человеком тургеневского склада души. «Я тысячу раз благодарен судьбе за то, что она подарила встречи с женщинами, ставшими для меня музами в самые плодотворные годы, позволившими мне пережить звёздные часы счастья», — вспоминал он.
Хотя сам Чингиз Торекулович не оставил воспоминаний о первых своих любовных привязанностях, можно с большой долей вероятности предположить, что вымышленная история о Мырзагюль-бийкеч, подарившей возлюбленному вышитый платочек с инициалами, имеет биографическую основу. О том, что в молодости он был достаточно влюбчивой натурой, видно из собственных признаний писателя: «Ив моей жизни были незабываемые часы, которые, оставшись лишь в памяти, тем не менее по сей день щемящим чувством отзываются в душе. Скрывать нечего, в студенческие годы на вечеринках, танцплощадках я знакомился со многими девушками. Бессонными ночами писал им письма, мучился, подбирая самые проникновенные слова признания, получал в ответ пухлые конверты. Много мне было подарено ярких платочков с вензелями, любовно вышитыми разноцветными мулине. Но все эти чувства так же быстро угасали, как и вспыхивали. Это были мгновения, напоминающие порхание бабочки с цветка на цветок. Они не оставляли следов в душе».
А вот «настоящая любовь — дело мучительное», — добавлял он. И за этими словами тоже стоял опыт прожитой жизни. Такой не преходящей привязанностью, имевшей очень болезненные последствия для его юной, ранимой и восприимчивой души стала близость к молодой женщине, чьим именем — Джамиля, — он одарил героиню своей знаменитой повести.
Интересно, что Чингиз Торекулович в своих достаточно откровенных беседах с Мухтаром Шахановым об этом незабываемом эпизоде молодости умолчал, лишь вскользь обронив имя. Хотя то был восторг юности, яркая вспышка света, подъём чувств, нахлынувших со всех сторон, — всё то, что разбудило в нём поэта. Понять можно. Джамиля была женой родственника, находящегося на фронте. К тому же, была ли то и впрямь чувственная, плотская любовь, или почти детская влюблённость в женщину, в которой подросток видел старшую сестру, — кто ответит на такой вопрос? Да и так ли уж это важно? Главное, что та полузабытая романтическая история породила мировой шедевр — пасторальную серенаду в духе «Сна в летнюю ночь» Мендельсона, вдохновенного одноимённой пьесой Шекспира.