Все, стоп. Дальше некуда, приехали. Хватит унижаться — пора учить. Сейчас вам всем здесь настанет кирдык. Сейчас я вам преподам урок ведения боя в ограниченном пространстве города. Дураки, вы уже свое отъездили. «Дурак» по-тюркски означает «остановка», «кирдык» значит «приехали». Здесь мы вас, дураков, и остановим.
Я подхожу к серванту и достаю самую большую салатницу, похожую на обсосанный червями череп. Широко раскрываю окно и…
Салатница сначала бесшумно, а потом со свистом летит вниз. Это свищу ей вслед я. Салатницу мне подарили на день рождения. Сказали, что она из Владимирской области, из Гусь-Хрустального. Мы исходили эту область вдоль и поперек. Имели этих надменных пузатых гусаков, как хотели. Может, салатница — череп какого-нибудь великого русского князя? Принявшего мученическую смерть князя? Чем еще может быть велик русский князь? Может быть, салатница — трофей, из которого мой хан пил кумыс?
Плевать. Конечно, не на моего хана, а на кумыс, который я бы и сам мог пить из этой салатницы. Не жалко, а плевать. Кумыс для меня, как кровь. А во время боя о возможных потерях порядочному воину думать запрещено. Я прекращаю свистеть. Я плюю вслед за салатницей на улицу. Затем подхожу к книжному шкафу. Он давно пустой. В книжном шкафу у меня сушится конская колбаса. Не колбаса, а конские члены. Вот этот конь — мы зарезали его в сентябре. А это его сын — тоже конь. Я вгрызаюсь зубами сразу в два члена — сына и отца.
Кто-то звонит в дверь. Меня это заводит. Сейчас я покажу вам, как надо управляться с лошадьми. Я вскакиваю на постель и начинаю прыгать. Постель у меня пружинистая, жилистая. Проволочные кольца напоминают сбрую. На постели я крутой наездник. На постели я быстро довожу себя до экстаза, до черты. Еще секунду назад я был простым хулиганом. Но хлоп — и я перехожу черту, превращаясь во всадника Чингиз-хана, в человека длинной воли, в дикого татарина, что презирает все блага цивилизации.
В дверь звонят непрерывно. На постели я быстро достигаю нужной кондиции. Я уже достаю локтем до потолка. Мои руки, и предплечья, и подмышки в мелу. В дверь начинают барабанить. Я достигаю экстаза, высовываю язык. Вот-вот я лизну потолок и почувствую вкус мела. Должно быть, вкус мела похож на вкус трупа. Должно быть, такой вкус ощущают кони, касаясь горячим языком бескровных тел сбитых наездников.
После секундной тишины раздается долгий последний звонок. Видимо, пострадавший водитель кобылы выдохся. Видимо, он засомневался. Вот слабак. В нашем деле сомневаться нельзя. В нашем деле нужно идти вперед. Вперед напролом и до конца. Если ты, конечно, настоящий боец. Я соскакиваю с постели, открываю книжный шкаф и хватаю надгрызенный батон колбасы. Голый, лицо и руки в мелу, я выскакиваю на площадку. Водитель спускается по лестнице. Он маленький и толстый. Вот наглец, как он посмел меня так долго беспокоить? Как он вообще сел в машину? Он ведь даже не наездник. В два шага я догоняю его и бью батоном по голове. Раздается сухой хруст. Батон жесткий и тяжелый. Позвонки жиденькие и хрупкие. Будет знать, как понапрасну беспокоить воинов хана!
Я возвращаюсь домой и без сил валюсь на кровать. Я славно провел сегодняшний вечер, я настоящий воин. Обхватывая тело руками, я переворачиваюсь на живот. Становится прохладно, как ночью в степи. Ну и хорошо. Мел ковылем щиплет, щекочет мне ребра. Машины начинают рассасываться. Ну и славно. Я представляю, как они вылетают на открытое шоссе и мчатся навстречу закату. Становится приятно. Водитель нажимает педаль газа. Насос подтягивает порцию бензина. Под ложечкой легко посасывает. Я мчусь, лечу следом.
Мне снится сон, будто я возвращаюсь с секретным донесением. Секрет спрятан у меня глубоко-глубоко в мозгу. Его знаю только я один. Нет, даже я не могу его истолковать. Только хан расшифрует это послание.
Кто он? Может быть, это Чингиз-хан, а может, и Тохтамыш, а может быть, Ногай или Бату-хан. Да, наверное, он — Добрый Царь Батыйка, как его величали на Руси за «побиши ворога»: немца и поляка. Сорокатысячная армия — это же огромная сила. Это мощь, которая никогда и нигде не знала поражений. Мощь, что одним своим видом вселила ужас в настырных тевтонских псов. Да, сорокатысячная конница, да еще во главе с великим найоном Невреем, — это огромная сила.
Мы тоже с друзьями, помня о том, что врагов надо держать в постоянном страхе, частенько побиваем металлистов-тевтонцев и панков-поляков. Это у нас уже в крови, в генах. Будь наша воля и приказ хана, мы бы без проблем и до хлюпиков-хиппи с голубыми летучими голландцами добрались. Ну ничего, хиппи пока ведут себя тихо. Не лезут, не задираются, как панки или тевтонцы. Не нападают на наших. А так мы и им бы дали по первое число. Покорили бы, до чертовой жопы, всю Европу. Оттаскали их бы, как баб, за длинные волосы. Ведь европейцы не умеют драться, а только песни победные сочиняют, да волосами, надо не надо, на концертах трясут.
А пока, поддаваясь зову крови, мы бьем доморощенных — бр-р-р! — маменькиных сынков. Но это тоже кайф. Каждый раз во время таких побоищ я представляю довольное лицо своего хана. Может быть, Чингиз-хана, а может быть, и Улу-Мухаммеда, а может, и Сартака, кровного брата князя Александра. Неужели я тоже теперь кровный брат того толстяка? Ведь я испачкал свои руки в его крови. Бр-р-р…
Посреди душной ночи я вскакиваю, с ужасом понимая, что пульсация звезды становится слабее. Я провожу ладонью по простыне. Она мокрая, так и есть, мой конь выбился из сил. Я запихиваю руку под матрац, словно сую ее в пасть своего коня. Так и есть, пена пуха. Мой конь вспенился. Пустил обильную слюну. Жалко. Жалко терять такого друга.
Ну, миленький, мы еще не доскакали до дома. Я сжимаю между коленями пуховое одеяло. Сжимаю крепко, изо всех сил. Начинает сводить судорогой ноги, я пришпориваю. Бесполезно. Мой конь обречен. Он умирает. Тогда я вгрызаюсь зубами в подушку, пытаясь перекусить жилы коню. Чтобы напоследок вдоволь напиться теплой сладкой крови утреннего сна. Бесполезно. Подушка очень жилистая. И я уже до рассвета не могу уснуть. Сижу и слушаю, как еле-еле пульсирует звезда. Как потихоньку она умирает.
К утру все затихает. Только будильник воет, как потерявший жену волк. А иногда орлом в безмятежном небе сна клокочет одинокий орлан-телефон. Это звонит мой друг Димон.
— Пойдем сегодня на литературный кружок, — предлагает он.
— Как? — говорю я. — Разве такие еще остались?
— Да, я там буду делать доклад. Я доклад приготовил, — говорит мой друг.
Я растерялся, я не знаю, что такое доклад. «Доклад» — это от слова «клад» или от слова «ат» («лошадь»)?
— Что это такое? — спрашиваю я. — Что такое доклад?
— Это интересно, это круто.
— Да пошел ты, — говорю я, — знаем мы твое «круто». У тебя круто, когда в «Спокойной ночи, малыши!» Петрушку показывают. И не порезанным на кусочки и сваренным в супчике. А живьем.
— Ну, пожалуйста, — переходит на просительный тон мой друг, — мне нужна твоя поддержка.
— Не могу, — говорю я, — у меня сегодня в плане женщины. Женщину хочу. Всю ночь хотел. Понимаешь, я как будто с войны вернулся. И теперь мне нужна женщина.
— Так будут там женщины.