Да, я резал и кромсал. Шестнадцать собравшихся там псевдопоэтов я уже сравнивал с шестнадцатью проститутками, что первыми прибегут на праздник отведать острого блюда новой поэзии. Я так и сказал: вы, проститутки, первые преклонитесь перед новой поэзией.
Я будто стоял на залитой солнцем и его кровью улице со стертыми в порошок, в пыль ковыля домами. Я читал свои стихи, облокотясь на лысый череп старика. А изредка, обозначая ритм, даже хлопал по лысине Манделя ладошкой — тук, тук, тук. Я читал: ты ложный хан, Мандель, я сброшу тебя с твоего лживого трона поэзии в домашних тапочках и панталонах. И я был счастлив.
Ошеломленный Мандель предложил мне поучаствовать в готовящемся сборнике «Поэт Мандель и его лучшие воспитанники-ученики».
Но я сказал: пошел ты, Мандель. У меня только один учитель — это мой хан. И сейчас он ставит передо мной задачу поважнее. Покорить Москву. Ну, кто со мной?..
Лес рук…
Мы так и сделали. Мы набились в автобусы. Все сплошь студенты филфаков и участники различных поэтических объединений. Все сплошь в широких штанах. На мягких сиденьях-седлах. Если устал трястись на одном, перекинь ноги через сиденье соседа. Если и оно надоедало, растянись на боку.
Ехали с визгом, с гаком, как и положено. Все радостные, в предвкушении. Мы были налегке и добрались очень быстро. Так скоро нас никто не ждал. Нас, оказывается, вообще никто не ждал. Надеялись, что мы не потревожим их слившиеся с задницей животы. По крайней мере, не в этой жизни.
Но стремительность и наглость — вот наш девиз. Мы взяли с боем все крупные редакции и театры. Насиловали своими текстами заведующих отделами прозы и поэзии, художественных руководителей и режиссеров. Приклеивали к стенам «храмов культуры» листы со своими бессмертными произведениями. Клеили калом и кровью. Плевали в лицо оторопевшим столпам культуры.
О, с каким удовольствием мы это делали! С каким удовольствием крушили плоды столь ненавистной мировой цивилизации. Сметали всю иерархию чиновников, пренебрегали всеми их ценностями. Убивать прозой и стихами было легко и приятно, ведь в культуре сегодня в основном беспомощные дети-инвалиды, бесплодные женщины и недееспособные старики. О, с каким удовольствием… Мы, гопники, — принцы стихотворной провинции.
А потом, вернувшись в свой город, праздновали нашу победу три недели. В полном восторге. Пока вдруг не позвонил мой лучший друг и не предложил сходить на свой доклад. «Мне нужна твоя поддержка…»
В таком нудном, с дымом и бородатыми шаманами, литературном кружке я еще не был. Это меня раздражает. Это очень страшно. Ведь комната, в которой мы сидим, называется Публичная библиотека. Вы только вслушайтесь: Публичная библиотека! Я знаю, это храм шаманов Университет-Сарая. Я знаю, он полон бумажных урн-фолиантов с тем, что осталось от Бунина, Тургенева, Ахматовой и других потомков золотоордынцев. Эти урны расставлены вокруг нас. Они давят на нас со всех сторон. Мы будто замурованы кирпичами литературы. Наш дух — не вздохнуть, не продохнуть — завален тяжелыми камнями-словами. А тут еще нас окуривают именами Мандельштам и Пастернак, — поскорее бы вырваться на свободу степей.
А может быть, это испытание — обман? — пытаюсь успокоить я себя. — Может, эти шаманы меня разыгрывают, обманывают? Нет, шаманы не могут лгать. Шаманы — уважаемые в степи люди. Они всегда правы. Так, несмотря на жуткий страх и жуткую духоту, я продолжаю терпеть. Я держусь. Все! Вроде, все — пронесло! Вроде, все закончилось. Вон все улыбаются и шутят. О, спасибо тебе, Тенгри, ты спас меня! Спасибо тебе, мой великий хан! Тенгри и хан — вы сильнее всех!
Но, пока я радуюсь, в комнату уже входит самый бородатый мужчина с ржавым нечищеным самоваром в руках и с выражением глубокого удовлетворения на лице. Самовар, о ужас, дымится. Бородатый мужчина ржет, как лошадь. Неужели это продолжение испытания? Вторая часть испытания? Кажется, мужчина-шаман ржет именно надо мной.
Нет. Слава Тенгри, нет. Это, кажется, начинается угощение. Меня приглашают к столу. Русские очень гостеприимный народ. Всегда после испытания дымным взглядом у порога приглашают к столу.
Только теперь, после того, как нас перестали испытывать, я могу разглядеть женщин. Мой взгляд останавливается на женщине, что восседает в глубоком кресле. Точнее, сидит на самом кончике глубокого кресла. Как и другие, она пребывает в экстатическом трансе. Она тоже тяжело дышит сквозь приоткрытые пухлые губы. Она тяжело дышит грудью.
Я знаю, что мне могут свернуть шею за эту дерзость — смотреть, как тяжело дышит чужая женщина. Но другого выбора у меня нет. К вечеру пульсация звезды становится сильнее. У этой женщины коралловые губы и жемчужные зубы. Она дышит в такт пульсации звезды.
Я смотрю, как кто-то, заметив то же самое, что и я, предлагает ей пиалу с чаем. Другой мужчина подает ей ложку. Ага! Значит, эта женщина никому не принадлежит. А может быть, эта женщина — царская особа, а эти мужчины евнухи, и они ей прислуживают?
Но вот они о чем-то разговаривают меж собой, затем громко смеются, искоса поглядывая на меня. Смеются басом. Это вызывает у меня подозрение. Обычно евнухи смеются тонко, как женщины, а не басом. Но в то же время они не отводят глаз от прямого взгляда царской особы. Значит, все-таки евнухи. И тут мой друг вдруг как ужаленный срывается с места, ломает дольку черной пластины и пытается угостить ею царскую особу.
— Привет, Жень! — он протягивает ей дольку на ладони. — Хочешь шоколад?
Я не знаю, что такое шоколад. Не знаю, какого он рода-племени. Может, племени «ат». А может, рода «клад». Но я знаю, что черная пластинка — это не золотая пластинка. Ведь золото не чернеет.
— Когда ты будешь делать свой доклад? — продолжает приставать к женщине Жене мой друг.
Женя морщится при виде шоколада. Мол, потом, потом.
— Мы с тобой будем делать доклад в следующий раз.
Я не знаю, что такое доклад и шоколад. Может, это клад, а может, и оклад. А может, и ат. Я вообще плохо говорю по-русски и запутываюсь, когда слова похожи одно на другое. Но мне кажется, что мой друг ведет себя недостойно по отношению к царской особе.
Но мой друг не может быть евнухом, разве мог бы я сдружиться с евнухом. И хотя у него длинные волосы и тонкий, как волосы, голосок, так проколоться я не мог. Что же, я не отличу мерина от боеспособного коня?..
Ага, — доходит до меня наконец, — все-таки эта женщина Женя никому не принадлежит. И она вовсе не царская особа. Тогда становится понятно, почему все мужчины увиваются вокруг нее.
Но, в следующую секунду решаю для себя я, если эти мужчины еще и не евнухи, они ими скоро будут. Клянусь стягом своего хана.
Резким движением я достаю нож, одновременно нажимая на кнопку. Раздается глухой щелчок выскочившего лезвия. Евнухи, смеющиеся басом, затихают. Я отсекаю от виноградной грозди самую крупную виноградину. Она похожа на изумруд. Ей нужна коралловая оправа. Ей нужно рубиновое обрамление. Ей нужно жемчужное окружение-ожерелье.