- Страх, - презрительно проговорил фон Тихсен, - Вы говорите о страхе? Вы - многократный убийца!
- Да, страх, - улыбнувшись, сказал Герберт, - Страх, это когда боятся. Я боялся. В те минуты, я испытал больший страх, чем когда либо, за всю свою жизнь. Страх за собственную человечность. Вам кажется это нелепым? Возможно... Но мне не хочется играть в Числа. Ведь это игра со смертью, господин Клауз. Снайпер, скажите вы, играет со смертью всякий раз, когда стреляет в человека и не должен задумываться о подобных вещах. Так ведь, я и не думал о том прежде. Я всего лишь ставил галочки в записной книжке... Теперь же, когда я узнал истинную цену человеческой жизни...
Фон Тихсен в недоумении посмотрел на молодого человека, перервав его дальнейшие слова
- Человеческой, Герберт? Тех евреев и большевистских комиссаров, которых мы отделяем от полноценного общества, вы действительно считаете полноценными людьми?
- А кем их считаете вы, господин майор? Впрочем, не отвечайте. Знаю... Ваша точка зрения по поводу теории превосходства одной расы над другой, едва ли отличается от точки зрения какого-нибудь заурядного офицера из СС.
И снова Герберт замолчал. Тишина, воцарившаяся в комнате в эту минуту, была тяжелой, страшной, почти невыносимой. Впрочем, неизвестно что хуже, крамольная речь этого безумца, или нынешнее безмолвие? Клауз задумался, задавшись вопросом, с кем ему сейчас приходится вести диалог. С сумасшедшим, провокатором, или же нравственно опустошенным человеком, не признающим каких либо авторитетов? Но может быть, всего лишь мальчишкой, однажды попавшим в необычные для себя обстоятельства, растерявшимся и лишившимся чего-то значимого в системе людских взаимоотношений. Или же, хуже того, напротив, что-то приобретшим...
- Герберт, - прошептал Клауз, - Герберт, вы слышите меня?
- Конечно же, я вас слышу, господин Клауз...
- Что было дальше?
Молодой человек презрительно усмехнулся. Сейчас Клаузу показалось, что этот разговор начинает доставлять Герберту какое-то удовольствие.
- Ближе к вечеру, после того, как закончились поиски евреев и коммунистов, на улицы города выгнали подростков и женщин. Это тоже было Число. Людей заставили убирать трупы с улиц. Мертвецов относили в подвал какого-то магазина... Там, наверное, они лежат до сих пор. Ради шутки, или по какой-то иной причине, один из эсэсовцев вытащил на улицу граммофон и под звучание музыки с какой-то пластинки, люди продолжали свою омерзительную работу. Эта музыка... Знаете, есть такие шутливые детские песенки. У них, вероятно, и авторов нет. А песни есть. Я не знаю, что за песня звучала на той пластинке. Я, черт возьми, не знаю даже, о чем была та песня. Но она и поныне звучит в моей голове. Снова и снова ее слышу. Как и тот крик...
- Крик? Чей крик?
Герберт слегка задумался, после чего ответил
- Кажется мой собственный. Может быть, той женщины
Лицо его было неестественно бледным, похожим на восковую маску, а взгляд не живой, отрешенный ото всего. Взор человека, потерявшего всякую цель в своей жизни. В эту минуту Клаузу показалось, что разговор он ведет с человеком если не мертвым, то навряд ли уже живым.
И все же...
- Герберт, попытайтесь сосредоточиться. Попытайтесь быть последовательным в своих суждениях. О какой женщине вы говорите?
- Она работала в одной из тех групп, что очищали улицы города от трупов. Она работала, а ее ребенок, четырехлетний малыш, ходил следом за ней и плакал. Наверное, он понимал, что произошло. За всего лишь один день, этому ребенку пришлось пережить больше, чем иному взрослому человеку... И в том аду, его плач звучал как заупокойная молитва. Мы отворачивались от него, стараясь не обращать на этого ребенка своего внимания. Лишь отталкивали от себя, если малыш приближался к нам. Может быть, нам было просто не по себе от его взгляда... Нам всем. Что-то было в его громком плаче... Не знаю, что именно, но даже когда кончилась музыка на пластинке, люди слушали его, даже не пытаясь остановить. Слишком чистым был его плач. Настоящим, вы понимаете, Клауз? Ребенок был настоящим. Вовсе не та ублюдочная музыка... А мы... Все мы...
Клауз вздрогнул. "Э, нет, парень, - подумал он, - Ты вовсе не безумен. Безумцы ведут себя иначе". Ему совершенно не хотелось думать о человеке, сидевшем перед ним, как о провокаторе. Но и назвать его обыкновенным умалишенным сейчас он уже не мог.
- Что случилось с тем ребенком?
- Ребенком, - прошептал молодой человек, - Его убили, господин Клауз. Какой-то эсэсовец, которому надоел его плач, убил ударом штыка. Профессионально убил, черт. Вы уж мне поверьте, он знал, как убивать... Я, как только что сказал господин майор, тоже убийца. За мной числится двадцать девять человеческих жизней. И не всегда я стремился убить свою жертву, а скорее старался попасть в туловище так, чтобы ранение оказалось предельно болезненным и враг выпускал из рук оружие. Но и того мальчика ударили тоже... В живот. Пытаюсь понять, но не могу... Зачем? Почему он его убил, господин Клауз? Ребенок умирал долго, пока не истек кровью! Я, как загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от этого скорчившегося на земле тельца, все те несколько минут, в течение которых старался успокоиться. Мне было действительно страшно, господин Клауз. Страшно и мерзко... С тех пор я спрашиваю себя, люди ли мы?