- А его мать? Она потому кричала?
Герберт равнодушно глядя в окно, произнес:
- Она сошла с ума, господин Клауз. Вы знаете, как эсэсовцы поступают с сумасшедшими.
Молодой человек крепко сжал губы и разомкнул их только после того как самообладание, хотя и на краткий миг, возвратилось к нему. Наверное, он ни о чем не думал, да вряд ли хотел думать; но лицо его покрылось пунцовыми пятнами, а губы открывались, беззвучно шепча какие-то слова. Клауз попытался понять, что шепчет этот человек, но отчетливо разобрал только несколько слов: три лилии посадил я на своей... Могиле?
- Сложно быть человеком, - глухо произнес Герберт, - Не просто числом. Человеком... Сложно, вы понимаете, господин Клауз? Но мы ведь все еще люди? Я надеюсь...
И, произнеся эти слова, он замолчал. В этот раз, на долгое время.
- Герберт. Вы можете еще что-нибудь нам рассказать? - позвал его, Клауз, выдержав минуту паузы. Едва ли он сам мог определить, что ему именно теперь хотелось услышать от этого странного, можно даже сказать, нелепого в своей искренности человека. Не дождавшись ответа, оберарцт внимательно посмотрел Герберту в глаза, и понял, что тот просто перестал его замечать. Встав из-за стола, Клауз медленно прошелся по комнате. Постоял у окна, глядя на улицу, потом подошел к зеркалу, снова взглянув на собственное отражение. И увидев выражение собственных глаз, почувствовал, что приходит в дикий, неописуемый ужас. В собственном облике он увидел в сейчас такого же опустошенного духовно человека, каким сам Клауз полагал Герберта!
- Что скажите, господин оберарцт? - поинтересовался фон Тихсен, - Каков ваш диагноз?
Клауз растерянно пожал плечами. Необходимо было принимать какое -то решение. Отбросить всякую жалость, всякое сомнение и ответить на вопрос. "Сказать ему правду? Солгать? - думал он, - Но что я должен делать сейчас? Может быть оставить? Нет, этого не будет. Мальчишка опасен. Сейчас опасен. Этот натворит черт знает что. Сумеет. Так что же с ним делать? Ведь не расстреливать же... Отправить в тыл. Подальше отсюда. Пусть разбираются с ним в Рейхе. Это будет их головная боль. Здесь я его не оставлю...".
- Сумасшедший? Нет... Нет, это не симулянт. Кто угодно, но не...
- Вы уверены? - с глубоким вздохом спросил фон Тихсен
- Абсолютно. Господин фон Тихсен, я все-таки не смогу выполнить вашей просьбы. Я умею штопать рваные раны, но штопать человеческие души я не способен. Мальчишку сломали. Все, что для него можно сделать, это отправить его в психиатрическую лечебницу, в Германию. У него психологическая травма. Я вынужден буду настаивать на том, чтобы этого человека отозвали с передовой.
- Дьявольщина! Вы тоже туда же! Если я каждого сопляка рядового буду отправлять в тыл, то сколько людей останется на передовой, в моем батальоне?!
Клауз глубоко вздохнул и задумчиво произнес:
- Вы человек военный. И как всякий военный человек, в период военных действий, вы обязаны принимать во внимание неизбежные людские потери, как на фронте, так и в тылу. И чем дольше протянется эта война, тем больше будет людских потерь.
Фон Тихсен поджал губы; в глубине души он не мог не согласиться, что Клауз прав.
- Однако, всевышний не оставляет нам выбора, - продолжал Клауз, - кроме как идти до конца, к намеченной Гитлером цели, зная, что каждый шаг к этой цели оплачен нами, немцами, десятками тысяч убитых людей и сотнями тысяч покалеченных душ. Пока еще наши потери не столь ощутимы, но люди уже устали. Сейчас каждый из нас, кроме боев за Новоселье, ведет свой собственный бой местного значения. Цена победы в этом бою - право оставаться человеком. Можно даже сказать, что сохранение духовности. Очень многие проигравшие этот бой, решающий в нашей жизни, эту духовность теряют. Кто-то из этих людей приобретает взамен ее идеологические предрассудки, кто-то гаснет как уголек в печи, а кто-то просто ломается, как сухой стебелек под порывом сильного ветра. Эта война забирает наши души... Душу этого молодого человека война забрала там, в Новоселье... В том городе он умер. Нет, не так умер, как другие. Духовно умер, понимаете, фон Тихсен?