— Мог хотя бы предупредить, — сердито проворчал Бурый. — А то сразу в рыло...
— Легче бы тебе стало? Жмуриться бы начал, бояться, морду воротить, уворачиваться, а то и отмахиваться... Тогда бы мне пришлось бить по-настоящему.
— А это, значит, было понарошку... Ладно, замнем для ясности. Чего мне делать-то теперь? Апельсины жрать?
— Типа того, — сказал Паштет. — Ешь ананасы, рябчиков жуй... Поправляйся, в общем.
— И долго мне тут поправляться? Я же здоров как бык, а они обмотали меня марлей с головы до ног... Блин! Сегодня утром на перевязку ходил. Как начали они эту свою марлю с меня обдирать — в натуре, Паша, вместе со шкурой. Я им базарю: “Вы чего делаете, инквизиторы? Вы зачем мне морду оторвать хотите, фашисты?” А они мне: “Не вертитесь, больной!” Сами вы, базарю, больные... А кормят!.. Гадом буду, в чеченском плену лучше.
— Жри, — сказал Паштет, кивая в сторону тумбочки. — Вон, целый гастроном. Салями финская, курево швейцарское, апельсины марокканские, яблоки алма-атинские...
— Яблоки, блин, — с тоской повторил Бурый. — А чем их жрать? Ты, Паша, мне два зуба расшатал и пломбу выбил, а теперь — яблоки... Лучше бы пузырь вискаря притаранил.
— Сделаешь дело — будет тебе вискарь, — пообещал Паштет. — Хоть целая ванна. А пока придется потерпеть. Ты мне трезвый нужен. На тебя, братан, вся надежда. С этого фраера в соседней камере... эээ... то есть в соседнем боксе, глаз не спускай. С ментами подружись, с медичками, но не пропусти момент, когда он очухается. Нельзя, чтобы он мусорам про математика рассказал, понял? Если не сумеешь его расспросить, лучше пришей от греха подальше.
Бурый с кряхтением наклонился, открыл тумбочку и заглянул в лежавший на полке пакет. Внутри пакета тускло поблескивала вороненая сталь.
— С глушителем, — уточнил Паштет.
— Сам вижу, — проворчал Бурый. — Ни хрена себе задачка!
— Это на крайний случай, — сказал Паштет. — Например, если мент будет сильно мешать.
Бурый снова закряхтел.
— Паша, — сказал он осторожно, — ты же сам меня учил, что мочить ментов — занятие нездоровое. А теперь что же?..
Паштет досадливо поморщился.
— Я же говорю, это на крайний случай. На самый крайний!
Бурый горестно вздохнул.
— О-хо-хо... Подставляешь ты меня, Паша. В натуре, подставляешь. Сдаешь, блин, как стеклотару. Какой еще крайний случай? Возле бокса днем и ночью сидит мент, и войти туда можно только через его труп. Только! Спустить курок — не проблема, но мне же потом придется до конца жизни по разным норам хорониться!
— Норы тоже всякие бывают, — сказал Паштет. — Вилла где-нибудь в Греции или во Флориде тебя устроит? Имей в виду, после того, как расколем математика, тебе будет все равно, что покупать — виллу или пачку сигарет.
Бурый покачал забинтованной головой.
— Ты извини, Паша, — сказал он. — Спорить я с тобой не буду, но все-таки... Уж очень ты уверен. Прешь напролом, как танк, а куда — сам не знаешь. А вдруг это все-таки сказка? А то, о чем мы сейчас говорим, это, Паша, уже конкретное мочилово. Бойня это, понял? Только начни, и обратной дороги уже не будет. Некрасиво получится, Паша, если мы с тобой сейчас наломаем дров, а потом окажется, что дело яйца выеденного не стоило.
Некоторое время Паштет молчал, опустив голову и разглядывая свои тяжелые кулаки. Молчание это было очень тягостным для Бурого, поскольку кончиться оно могло чем угодно: от отмены последнего распоряжения Паштета до очередного нокаутирующего удара включительно. Резать правду-матку легко и приятно, когда это ничем тебе не угрожает; в данном же случае угроза была, и притом нешуточная. Но и промолчать Бурый не мог: похоже, Паштет совсем сбесился, закусил удила и очертя голову несется навстречу пожизненному сроку. Сам несется и Бурого за собой тащит, баран. Вот как тут промолчишь?
Потом Паштет вздохнул и поднял голову.
— Риск есть, — просто, без тени рисовки, признал он. — Большой риск, не спорю. И больше всех рискуешь ты, Бурый, потому что ты в доле. В доле, понял? Если бы я собирался использовать тебя втемную, как пешку, которую отдают за слона, я бы сделал это по-другому — так, что ты бы ни о чем не догадался, пока не стало бы поздно. Ты, братишка, пойми простую вещь: что бы ты сейчас ни говорил, отступать уже некуда. Ты столько знаешь, что у тебя теперь только две дороги: либо со мной, либо на два метра под землю. И не думай, пожалуйста, что это моя прихоть. У тебя же это на морде написано: рехнулся, мол, Паштет, крыша у него поехала, вот и чудит почем зря... Только ты еще не все знаешь, браток.
— Ну, и чего я, по-твоему, не знаю? — угрюмо спросил Бурый, уверенный, что его сейчас опять начнут загружать сказками про математику, уравнения и компьютерные технологии.
Однако Паштет не стал говорить про математику.
— Сегодня утром мне позвонил Вадик, — сказал он, вынимая из кармана сигареты и принимаясь рассеянно, будто в нерешительности, вертеть пачку в руках.
— Это который?
— Который на Ленинградке телок пасет.
— А, этот сказочник! Ну, и что он еще тебе наплел?
Паштет, будто проснувшись, огляделся по сторонам и решительно спрятал сигареты в карман.
— Балалайку помнишь? — спросил он. — Ну, эту кобылу, которая математика обслуживала. Так вот, я Вадику велел за ней приглядывать — так, на всякий случай. Он и приглядывал. Говорит, глаз с нее не спускал. А вчера вечером она пропала.
— То есть как это — пропала? — удивился Бурый. — Если он с нее глаз не спускал...
— Да вот так, пропала. Этот кабан, видишь ли, отлучился на минутку — хот-дог купить, что ли. Ну, ты же его знаешь. Он ведь, если полчаса подряд ничего не жует, больной делается. Ни о чем другом, кроме жратвы, думать не может. Он же нарочно свою тачку возле киоска ставит, чтобы далеко не бегать...