— Это точно, — подтвердил Бурый. — Круглые сутки трамбует. И куда столько влезает?
— Короче, — продолжал Паштет, — отвернулся он на минутку, и в это самое время Балалайку как ветром сдуло. Только что была — и вдруг пропала.
— Тоже мне, фокус, — презрительно обронил Бурый. — Хот-дог сколько готовят? Пару минут? А телку на Ленинградке подхватить — на это и пары секунд хватит. Тормознул, пальцем поманил, закрыл дверцу и уехал.
— Факт, — согласился Паштет. — Только она не вернулась. Не вернулась, выручку не сдала и даже не позвонила.
— Значит, клиент попался серьезный, — предположил Бурый. — Может, он ее до сих пор пилит. Попилит-попилит, потом отдохнет, перекурит, вискаря дернет и снова в бой... Я, к примеру, один раз двое суток штаны не надевал. На три кило похудел, понял?
Он хохотнул, но тут же осекся, увидев лицо Паштета.
— Нашли ее, понял? — сказал Паштет. — В двадцати километрах от Кольцевой, в лесочке. Какие-то лохи на “Запорожце” ехали — за грибами там или за ягодами, хрен их знает, — и наткнулись. Прямо у дороги лежала, на обочине, в кустиках. Сама в кустиках, а ноги снаружи. Двадцать восемь ножевых ран — как тебе это? Ну, менты по одежке сразу сообразили, кто она такая, прошерстили Ленинградку... Короче, Вадик уже ездил на опознание. Она это. Бабки, документы, рыжье, какое было, — все при ней осталось, ничего не пропало. Ножик рядом с ней валялся — плохонький ножик, кухонный. Он почти сразу сломался, половина лезвия у нее в животе осталась, так этот тип ее уже обломком добивал. Запорол, как свинью, и бросил прямо на дороге, даже не спрятал толком.
— М-мать, — с чувством произнес Бурый. — Вот животное! Нет, ты скажи, Паша, это люди, что ли? Ну трахни ты ее как хочешь, но мочить-то зачем? Развелось извращенцев, ступить некуда!
Паштет медленно покачал головой.
— Он ее не трахнул, — сказал он. — Просто вывез из города и зарезал. Это не маньяк, Бурый. Это наш математик. Вы с пацанами засветились на Второй Парковой, это показали по телевизору, и он понял, что мы у него на хвосте. Видела его только Балалайка, и только она могла его сдать. Мозги у этого парня работают как компьютер, он сразу сообразил, что к чему, и принял меры. А двадцать восемь ударов ножом — это по неопытности. Ты, например, обошелся бы одним, а он тыкал куда попало, пока она не перестала дергаться...
— Ну, допустим, — с неохотой согласился Бурый. — А дальше что?
— А ты сам подумай. Как бы ты поступил на его месте?
— Я-то? Слинял бы на хрен и лег на дно.
— А если слинять нельзя? Бабки-то капают! А от такого краника, из которого живая зелень течет, не больно-то слиняешь! И потом... Ну вот прикинь: проворачиваешь ты миллионное дело, все у тебя на мази, и вдруг — засветка. В бега подаваться? Это можно, конечно, но тогда делу твоему каюк. Телка с Ленинградки про тебя знает и уже успела раззвонить. Телку к ногтю, так? Так. А как быть с тем козлом, который тоже про тебя знает и лежит в Склифе, у ментов под колпаком? Они ведь только и ждут, когда он очухается, чтобы взять его в оборот. Как тут быть? Ты подумай, Бурый! Что с того, что под дверью мент со шпалером? Дело-то какое! Ты вспомни, сколько братвы полегло, когда Рижский рынок делили! А это дельце, которое наш математик замутил, будет подороже всех московских рынков, вместе взятых. Неужели ты думаешь, что он его бросит из-за одного мусора с пистолетом? Ты бы разве бросил?
Бурый задумался, поскреб забинтованную макушку и сказал:
— Если дело верное...
— Верное, Бурый, верное! Вернее не бывает.
— Если верное, хрен бы я его бросил. Зубами бы всех загрыз. Тем более слинять всегда успеется. Да и зачем линять? Балалайку уже убрал, остаются только этот фраер в соседнем боксе да мент под дверью... А! — воскликнул он вдруг с таким видом, словно только что совершил великое научное открытие. — Я понял!
— Ну слава богу, — с облегчением сказал Паштет. — Наконец-то! Только ты, братан, не горячись. Можешь перестрелять хоть всю больницу, но если математика заденешь... Не знаю. Тогда стреляйся сам, потому что у меня ты будешь умирать медленно. Без его мозгов наше дело мертвое, понял?
— Да чего тут не понять, — отозвался Бурый. — Подумаешь, премудрость. Зря ты так, Паша, — стреляйся, умирать будешь медленно... За кого ты меня держишь? Ты же меня знаешь!
— Потому и предупреждаю: не горячись, Бурый, — вздохнул Паштет. — Если что, имей в виду: за оградой дежурят наши пацаны. Позвонишь мне на мобилу, и через пару минут у тебя тут будет теплая компания. Хоть с гранатометом...
Бурый суеверно поплевал через левое плечо и постучал костяшками пальцев по крышке тумбочки.
— Типун тебе на язык, Паша. Да я этого мозгляка сам в бараний рог сверну...
— Один раз ты его уже “свернул”, — напомнил Паштет и встал. — Ну, поправляйся, брателло. Я там кофе притаранил, так ты налегай, налегай...
— Не перевариваю кофе, — скривился Бурый.
— Знаю, что ты предпочитаешь виски, — сказал Паштет. — Но спать тебе сейчас противопоказано, понял? Смотри в оба, Бурый. Днем и ночью смотри, потом отоспишься.
— Эх, Паша, Паша... — скрипнув пружинами, Бурый поднялся с кровати, на которой до этого сидел, и пожал протянутую Паштетом руку. — Сначала морду разбил, теперь вот спать не велишь... И что это я в тебя такой влюбленный?
— Педик потому что, — сказал Паштет.
Сказано это было в шутку, да к тому же без свидетелей, так что Бурый решил не обижаться.
— Сам такой, — сказал он. — Может, дверь запрем и поцелуемся?
— С ментом в коридоре поцелуйся, — посоветовал Паштет. Он рассеянно похлопал себя по карманам, будто проверяя, не забыл ли чего, махнул Бурому рукой и вышел из бокса.
У двери соседнего бокса, широко расставив ноги в высоких ботинках, сидел на табурете омоновец в белой больничной накидке поверх черно-серого камуфляжа. На груди у него висела рация, а из-под накидки кокетливо выглядывала сдвинутая на живот кобура. Кобура была открытая; отсутствие крышки давало всем желающим отличную возможность убедиться в том, что в кобуре лежит отнюдь не огурец. Резиновая дубинка тоже была на месте: она свисала из-под накидки, касаясь концом покрытого светлым линолеумом пола.